Он называл их всадниками. Все четверо были готовы выполнить любой его приказ, устроить тот маленький апокалипсис, который сочтет нужным организовать Срывающий Печати. Он лично отобрал каждого из них за конкретные способности.
Война, его генерал, искусный солдат, способный разместить где угодно свое маленькое войско.
Чума, его шпион, распространяющий болезнь с помощью обмана и лжи.
Голод, его личный устрашитель, человек, сеющий ужас везде, где появляется.
Смерть, непредсказуемая стихия, источник практически безграничного могущества.
Какая задача окажется не по плечу, если в его распоряжении есть такая кавалерия?
«Но до этого дело не дойдет, — подумал Срывающий Печати. — А если дойдет, то на этот раз никаких колебаний не будет. Пока что нужно просто предупредить всадников, но если придется спустить с цепи всех четверых, то я сделаю это без промедления».
Срывающий Печати задумчиво посмотрел на два слова, которые написал во время разговора с Войной.
«Томас Найт».
Он взглянул на имя человека, который в настоящий момент бесцельно блуждал среди обломков жизни своего брата, и, набирая номер телефона первого из своих всадников, почувствовал что-то похожее на жалость.
Глава 7
Томас сидел у крошечного камина в маленькой гостиной, слушал слащавый голос секретаря местного отделения иезуитов, доносившийся из телефонной трубки, и чувствовал, как терпение покидает его.
— Вас постигла тяжелая утрата. Мы так вам сочувствуем. Отца Найта все ценили и уважали…
— Что с ним произошло? — спросил Томас.
В настоящий момент у него не было желания оценивать комплименты насчет жизни брата. Это только еще больше запутает его и без того противоречивые чувства.
— На самом деле мы точно ничего не знаем, — ответил собеседник, тщательно подбирая слова.
— Черт побери, что это означает? — поинтересовался Томас тихо, но почувствовал, что Джим Горнэлл, присутствующий при разговоре, обиделся.
— То самое, что вы услышали, — бесстрастно произнес секретарь. — О кончине вашего брата нас известило американское посольство в Маниле, но нам неизвестно, как он там оказался и чем занимался.
— Манила, — недоуменно пробормотал Томас. — Это на Филиппинах?
Тут Джим обернулся и вопросительно посмотрел на него.
— Совершенно верно.
— А я полагал, что мой брат был в Японии, — произнес Томас, чувствуя, как знакомое нежелание произносить само это слово желчью подступает к горлу.
— Мы тоже, — отозвался секретарь, и Томасу показалось, что он услышал в его голосе непонятную тень.
Стыда? Смущения?
— Отец Эдвард действительно какое-то время находился в Японии. Но затем, судя по всему, он отправился на Филиппины, где и умер.
— Как это случилось?
— Кажется, автомобильная авария, — ответил иезуит.
— Кажется?
— Снова скажу, что мы не располагаем всеми подробностями, — терпеливо объяснил секретарь. — Для этого вам нужно обратиться в Государственный департамент или напрямую в посольство на Филиппинах.
— Точно, — согласился Томас. — Спасибо.
Он положил трубку, прежде чем собеседник снова начал поливать Эда посмертными славословиями, превозносящими его набожность и благочестие.
— У меня почему-то такое ощущение, будто мне не говорят все до конца, — пробормотал Томас.
Он смотрел на телефон, но как только заговорил, его взгляд обратился на Джима.
— Откуда ты знаешь этого полицейского? — поинтересовался Найт.
— Да сам понимаешь, — неопределенно махнул рукой тот. — Маленький район. Схожая работа, пусть и в каком-то смысле.
— Мне показалось, он не слишком-то тебя жалует.
— Порой люди, которых полиция хочет отправить за решетку, как раз те, кого мы с Эдом пытаемся… как бы сказать?
— Спасти?
— Защитить. Накормить, — сказал Джим. — И все такое. В основном речь идет о подростках.
Томас кивнул, все еще не в силах избавиться от чувства, что священник уклоняется от прямого ответа.
— Ты говорил, перед тем как отправиться в Японию, Эд был в Италии? — спросил он.
— В обители, — сказал Джим. — Перед отъездом в Японию он возвращался на несколько дней. Взгляни.
Горнэлл снял с каминной полки открытку и сдул с нее пыль. На открытке был изображен коллаж из античных статуй и мозаичных узоров на фоне конусообразной горы и голубого неба. Помпеи, судя по подписи на обороте. Там же размашистым почерком синими чернилами было выведено: «De profundis! Желаю всего наилучшего, Эд».