Подобное одушевленіе предметовъ неодушевленныхъ, вмѣстѣ съ зендскими воззрѣніями на весь остальной міръ какъ продуктъ происшедшій вслѣдствіе борьбы двухъ началъ, безъ сомнѣнія остатки міросозерцанія древнихъ религій; но ихъ нельзя не отмѣтить какъ воззрѣнія пришедшіяся по духу жителю Востока. Исходя изъ этой точки зрѣнія, истый сынъ Востока, особенно свободолюбивый Арабъ, не можетъ никогда впадать въ крайности оптимизма или пессимизма, тѣмъ болѣе что у него есть въ отвѣтъ на все готовая формула: Иншаллахи (такъ угодно Богу)!
Между тѣмъ разгорѣлся мало-по-малу чудный безоблачный день. Сбѣжали съ поверхности воды испаренія ночи, пропало свѣтлое облачко, несшее изъ глубины таинственныхъ пещеръ грѣхи обитателей Сдума (Содома), и солнце разгоняющее ужасы ночи поднялось надъ вершинами за-іорданскихъ горъ. Золотисто-краснымъ цвѣтомъ сперва засіяли мрачныя скалы, легкія тѣни какъ-то пугливо сбѣжали съ ихъ откосовъ и пропали въ ущельяхъ, куда вслѣдъ за ними полились снопы солнечныхъ лучей. Въ высокоподнявшемся надъ Іорданомъ столбѣ испареній сверкнула радуга; затѣмъ столбъ началъ таять снизу и разлетаться на верху, растворяясь въ голубомъ, прозрачномъ какъ эѳиръ, воздухѣ Эль-Горской долины.
Оставивъ Османа сторожить становище, я углубился въ чащу густой заросли и побрелъ безцѣльно, утопая въ зелени, продираясь въ колючихъ кустахъ и проваливаясь порой въ полужидкой грязи поросшей высокою травой. И чѣмъ глубже пробирался я въ веселую зеленую чащу, тѣмъ сильнѣе и неудержимѣе рвался впередъ; мнѣ казалось что грудь моя исполнилась какою-то силой, что ноги бѣгутъ сами собой, весь организмъ живетъ какою-то особою жизнью и что никакое препятствіе не можетъ удержать моего безотчетнаго стремленія. Подъ ногами моими убѣгали десятками юркія ящерицы, черныя змѣи спѣшили скрыться въ кустахъ и травѣ,испуганныя птички съ криками ужаса взлетали предо мною. Но вотъ до уха моего донеслись какіе-то хриплые, глухіе звуки; невѣдомое животное, казалось, бѣжало прямо на меня, ломая сучки и продираясь въ чащѣ колючей заросли; мнѣ казалось что я слышу какъ оно цѣпляется о нее, какъ топочутъ его ноги и какъ спазматически вырываются изъ его груди хриплые крики. То была огромная полосатая гіена, старавшаяся уйти отъ какого-то преслѣдованія; вся безобразная фигура ея была преисполнена ужаса, шерсть на затылкѣ и спинѣ ерошилась; останавливаясь по временамъ, гіена боязливо прислушивалась и озиралась назадъ, словно по стопамъ ея шелъ грозный охотникъ.
Никогда доселѣ, даже въ Египтѣ, гдѣ гіенъ такое множество, мнѣ не приходилось видѣть такъ близко днемъ трусливое животное, которое бѣжитъ свѣта и охотника, никогда и не пытаясь вступать въ какую-нибудь борьбу съ человѣкомъ. Увида меня въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ себя, гіена остановилась, втянула въ себя воздухъ, еще больше нахохлила шерсть и завыла такъ отвратительно, какъ не можетъ выть никакое другое животное. Въ тайгахъ нашего сѣвера я не мало наслушался дикихъ звѣрей никакія завыванія волковъ въ ясную зимнюю ночь не могутъ сравниться съ воемъ перепуганной на смерть гіены. Даже ночныя пѣсни и мяуканья рысей въ пору ихъ любви могутъ назваться пріятными въ сравненіи съ тѣми низкими глухими октавами, звучавшими замогильнымъ тембромъ, какими гіена въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ терзала мои уши и терпѣніе. Я не знаю, когда и какъ бы прекратилось это ужасное соло если-бы внезапный выстрѣлъ, раздавшійся изъ чащи кустовъ и пущенный невидимою рукой, не положилъ на мѣстѣ отвратительнаго хищника.
Не успѣлъ еще разсѣяться дымокъ отъ выстрѣла, и гіена еще не перестала биться въ агоніи, какъ другой выстрѣлъ съ противуположной стороны прогремѣлъ не вдалекѣ и, отдавшись глухо, раскатился по зеленой чащѣ. Я остановился какъ вкопаный, не понимая что происходитъ вокругъ меня. Какой-то невидимый охотникъ преслѣдовалъ животное, за которымъ не охотятся никогда на Востокѣ; невѣдомая рука сразила оторопѣвшую при видѣ моемъ гіену; невѣдомый стрѣлокъ нарушалъ покой только-что проснувшагося лѣса, поражая своимъ выстрѣломъ невѣдомую новую добычу. Чувство самосохраненія заговорило во мнѣ впервые, и я присѣлъ инстинктивно за кустами, не желая представлять собою хорошую цѣль для невидимаго стрѣлка. Крѣпко сжимая въ рукахъ вѣрную берданку, которая не измѣняла мнѣ никогда, я ожидалъ съ нетерпѣніемъ развязки происходившихъ событій, готовясь принять даже бой если того потрбуетъ невѣдомый противникъ. Всѣ розказни о грабежахъ инасиліяхъ со стороны за-іорданскихъ бедуиновъ, слышаныя мною въ Іерусалимѣ, припомнились какъ-то особенно рельефно въ эти минуты трепетнаго ожиданія и неизвѣстности. Къ счастью, онѣ продолжались не долго, такъ какъ высокій худощавый Арабъ въ длинной бѣлой рубахѣ, подпоясанной верблюжьимъ канатомъ, который увивалъ и его голову, потонувшую въ складкахъ безконечной чалмы, вышелъ на прогалину, гдѣ лежала убитая гіена въ своей еще дымившейся крови. Въ рукахъ незнакомца было длинное кремневое ружье, на поясѣ весьма длинная кривая сабля, а пара старинныхъ длинныхъ пистолетовъ въ кожаныхъ чехлахъ довершала вооруженіе. Подойдя къ гіенѣ, Арабъ презрительно ткнулъ ногой, и слова проклятія мертвому животному полились неудержимыми потоками. Человѣкъ проклинавшій трупъ африта (злаго духа) въ немъ обитавшаго былъ увѣренъ, его слова слышитъ лишь небо и лѣсъ; увлеченный гнѣвомъ, местью, онъ и не замѣчалъ что предъ нимъ, не скрываясь теперь, стоялъ невольный свидѣтель убійства и проклятій.