Людмила накрыла во дворе на стол. Нажарила две сковороды грибов с картошкой. Грибов в Говоруше так много, что, выйдешь за ограду, буквально за несколько минут можно насобирать ведро. Коров обычно на весь день или даже на всю ночь выгоняют со двора, они бродят по ближним пролескам и кормятся грибами. Пастухов нет, но коровы в свое время приходят доиться.
Только сели за стол – за оградой замычала Буренка, словно сказала хозяйке: вставай. Людмила быстро подоила и поставила на стол банку с молоком.
– Грибное, таежное, – с гордостью сказал Виктор, наливая гостю полную кружку.
Капитану Пономареву были симпатичны Людмила и Виктор, но он почему-то водил бровями, грубо, громко прикашливал, не заговаривал и отмалчивался. Ему минутами казалось, что он должен, обязан показать Людмиле и Виктору, что они брат и сестра дезертира, как бы сказать им: "Знайте свое место". Но в душе капитана Пономарева – и он ясно это почувствовал – начало расти что-то новое для него, нежное, даже печальное, которое пока еще робко, неуверенно тянуло и звало его к иным поступкам, мыслям, переживаниям – простым, открытым, добрым.
Виктор предложил капитану выпить браги, но он отказался. Посидел за калиткой на лавке, смотрел на сельчан, которые здоровались с ним даже издали. Пришли с посиделок сыновья Людмилы – Петька, Вовка и Глебка. Проголодались, накинулись на выставленную матерью еду. Выпивший Виктор ругал их, раскачиваясь на тонких ногах:
– Поздно пришли, пистолеты! Где мой бич – я вам всыплю по первое число…
– Будет тебе, Витяня, – сказал Вовка, самый взрослый, крепкий, высокий подросток с большой кудрявой головой. Он придерживал неуверенно стоявшего на ногах своего дядю и пытался увести его в дом. – Мы уже девчонок щупаем, а ты нас ругаешь.
– Цыц! Живо спать! – прикрикнул Виктор, но капитану Пономареву было понятно, что незлобиво, а для порядка.
Мальчики забрались на крышу избушки, на которой находился сеновал. Долго шуршали, смеялись; Глебка повизгивал и жаловался матери – братья щипались. Мать ругала и Глебку, чтобы не жаловался, и братьев, чтобы не обижали малого.
Виктор раскачивался на стуле, обхватив голову руками, и стонал: "Эх, братка, братка…"
Капитану Пономареву приготовили постель в избе, но он по скрипучей лестнице взобрался к мальчикам на сеновал. Они уже спали. Накрылся огромным тяжелым тулупом. Запахи овчины и сена отчего-то волновали. Стояла невероятная, кондовая тишина. Крыша перед глазами дырявая, видны звезды. Покой и тишина вселенского мира, казалось, вливались в сердце капитана, и ему почему-то не хотелось думать, что где-то проходит суетливая, шумная жизнь, что где-то его ждет казарма со своими порядками, уставом, ровными рядами кроватей, замершим по стойке смирно дневальным, горластым сержантом дежурным. Капитану хочется думать только о чем-то спокойном, неторопливом, но важном, нужном.
Уходя в эти свои ощущения, чувствования, он почему-то вспомнил рассказ Людмилы: недавно за столом зашла речь о брате-дезертире, и Людмила вспомнила случай из прошлого. Лет, сказала она, пятнадцать назад произошло: семеро мальчиков, среди них был и Михаил, тофов и русских, сбежали зимой из интерната, в самые лютые морозы. В Говоруше была лишь начальная школа, и всех подростков на учебу увозили в Нижнюю Нигру или еще дальше. Дети не хотели уезжать из Говоруши, плакали в аэропорту. Семеро под Новый год, не дождавшись начала каникул, сбежали. Прихватили несколько булок хлеба и ножи – на всякий случай; пешком направились в родную Говорушу, а это около ста километров дремучего бездорожья с сильным морозом и хиусом – слабым, но ледяным ветром с севера. Ребенок склонен жить чувствами; его оторвали от родины, от матери и отца, его не понимают в интернате, там многое было для него чуждым. На беду, мальчиков наказали за то, что они неаккуратно заправили кровати и отказались подчиниться воспитателю и директору. Пошли по руслу Говоруши, – дорога была верная, но в одно буранное утро мальчики нечаянно свернули с правильного пути, стали продвигаться по какому-то притоку. Вернулись, однако очутились совсем в незнакомом месте. Долго плутали. К вечеру усилился мороз. Ночью набрели на зимовье; у двоих прохудились валенки, и они отморозили пальцы на ногах. Осталась последняя булка хлеба да на веревочке в зимовье висел небольшой кусочек сала: закон тайги – уходя, что-нибудь оставь поесть. Натопили печь, разделили хлеб: хочешь – ешь, хочешь – припаси на потом. Всю ночь невдалеке подвывали волки.
Утром ребята думали: идти или нет? Но куда?
Два дня просидели в занесенном снегом зимовье; хлеб и сало съели. Кто-то самый взрослый из них сказал: "Все, пацаны, хана: нас ждет голодная смерть". Ему ответил Миша Салов: "Живы будем – не помрем. Надо идти". "Куда?!" – крикнул отчаявшийся.
Решили жребием выбрать направление: четыре стороны – четыре лучины со словами "север", "юг", "восток" и "запад". Вытянули на запад. Но трогаться в путь было страшно, и просидели в теплом зимовье еще день. Но голод мучил, -надо было все же идти.
Сутки продвигались по сопкам и марям, вторые. Иссякали силы. Неумолимый хиус, казалось, в кровь резал лицо. "Все, – подумали беглецы, – помрем, не дотянем". Забрались на какую-то сопку, глянули вниз – а вдали вьется к пасмурному небу густой дым из труб.
– Говоруша!
Удивились сельчане:
– А если другое направление выбрали бы? Каюк был бы вам, пацаны! И надо же, так повезло.
– Нет, – говорили старые тофы, – Бурхан им помог: сначала помучил в тайге, чтобы не были такими безрассудными, а потом выручил. Он – добрый старик. Видит: тофов и так мало на земле.
Людмила говорила, что ее дети учатся в интернате, в городе, но не хотят там оставаться. Часто пугают ее: "Сбежим. Вот увидишь!" Матери тревожно.
Под боком капитана Пономарева сопели набегавшиеся за день мальчики. "Обыкновенные пацаны, – думается ему. – Но и те, семеро с Михаилом, тоже были обыкновенные… Я, похоже, перехожу постепенно на сторону дезертира… Стоп! Пора спать!"
Наступило туманное, холодное предосеннее утро. Капитан Пономарев проснулся от тихого звенящего стука ведра, – Людмила доила корову. Посмотрел на часы – не было еще пяти. Вскоре Буренка, шурша травой, убрела к стаду, пившему из Говоруши. Чуть знобило, – капитан уполз под тулуп по глаза. У его бока пыхтел простуженным носом Глебка, горячий, словно печка, подумалось капитану, и он прижался к мальчику, к его тонкой ребристой спине. В большую фасадную брешь наблюдал за пробуждавшейся округой: кое-куда листиками упал иней, словно деревья стряхнули с себя убор. Солнца не было видно – оно дремало во мхе облаков за сопками. Туман лежал мелкими, но добротными тугими стогами по косогорам и низинам, мало-помалу таял, исчезал. Капитану Пономареву было интересно наблюдать, как постепенно, неспешно, тихо открывался перед ним мало знакомый мир тайги и гор. Его почему-то сегодня радовали даже мелочи – различил вдали изогнутую сухую лесину, висевшую над обрывом у реки, увидел на отлоге плоской сопки поляну, синюю от цветов, рассмотрел далекие, с мощными спинами, серовато-синие хребты на реке Мархой. Все радует, все греет суровое сердце капитана. Где-то заржали кони, отозвались им звонким эхом лайки. Слышится приглушенный говор сельчан; они куда-то шли, раскланивались друг перед другом в почтительном приветствии.
Потом капитан умылся у реки.
– Ух, холоднющая водища! – радостно вскрикивал, плескаясь.
Солнце бросило на речную рябь первые лучи, и такой они подняли блеск, что капитан зажмурился. Но неожиданно вспомнил, зачем сюда приехал, и ему стало неприятно и грустно.
Позавтракали жареными грибами и супом с мясом кабарги. Потом пришел Виктор с двенадцатью оленями, и капитан впервые увидел этих животных. Они были густошерстые, с белоснежными грудками и ветвистыми, словно кусты, рогами, которые к тому же оказались теплыми, мягковатыми, как бы зачехленными шерстяными накидками. Раздвоенные копытца пересыпчато пощелкивали при ходьбе. Ножки тонкие, но мышцы бедер тугие – чувствовалась мощь, недюжинная сила. Капитана, как ребенка, поразили оленьи глаза -огромные, блестящие, с фиолетовой замутью.