На песчаной отмели, облитой горячим солнечным светом, бесконечной цепью лежали огромные крокодилы, мирно дремля на горячем прибрежном песке.
— Стойте, стойте, — особенным громким шепотом проговорил ученый, обращаясь по преимуществу к Иоганну, шедшему впереди в глубокой задумчивости, — разве вы не видите, Belodon’a Kapffi, по-моему, это вымирающая уже разновидность.
— А как Belodon’a Kapffi называется по-немецки? — равнодушно спросил Иоганн, обводя окрестность взором, направленным слишком высоко для того, чтобы приметить чудовищ.
— Да неужели же вы их не узнаете сами!..
Увы, судя по тому отчаянному воплю, который в эту минуту вырвался из груди Иоганна, можно было смело сказать, что он кое-что смыслит в зоологии.
— Назад, назад… — кричал он. — Боже мой, да ведь это крокодилы… Ах, господин профессор, ради Бога, называйте вы в таких случаях вещи их настоящими именами, иначе, может статься, что, не дождавшись вашего перевода, я буду съеден кем-нибудь из здешних жителей только потому, что не знаю латинского языка.
— Ну, как бы то ни было, — заявил Ганс, — а дальше нам идти незачем, — потому что здесь река, как видно, еще менее проходима…
Вследствие этого соображения все повернули назад, намереваясь исследовать берег в другом направлении. Но судьба, казалось, преследовала наших героев, потому что не прошло и пяти минут, как на пути им встретилась огромная змея столь внушительного вида, что все единогласно решили за лучшее вернуться на прежнее место, где Иоганн снова нашел свою черепаху, все еще лежавшую на песке. Здесь, на широкой полянке, все опустились на песок и предались грустным размышлениям.
Полураздетые, голодные, усталые, окруженные тысячами непривычных опасностей, среди чуждой, непонятной им природы, они вдруг с необыкновенной ясностью почувствовали всю полноту своей беспомощности и всю безвыходность своего положения.
— Не знаю, господа, каково ваше мнение, но на мой взгляд, положение Робинзона на его необитаемом острове было гораздо лучше нашего, — мрачно произнес Иоганн, прерывая тягостное молчание.
— Ну уж, это вы преувеличиваете, — возразил Ганс, желавший ободрить товарищей по несчастью. — Во-первых, Робинзон был отделен от своего спасения целым океаном, тогда как нам нужно пройти до наших пещер всего каких-нибудь три четыре мили; во-вторых, он был совершенно одинок, а нас четверо; наконец, Робинзон был постоянно осаждаем кровожадными людоедами…
Едва только успел Ганс упомянуть о людоедах, как Иоганн снова заволновался.
— Ах, господа, ведь о людоедах-то мы и забыли! — воскликнул он, прерывая речь Ганса. — Подумайте, — уж если в наши времена дикари пожирают себе подобных, так в эти времена, я думаю, они и в рот ничего не берут, кроме человечины!
— Любезнейший Иоганн, — строго заметил Курц, — должен вам сказать, что вы плетете небылицы, обнаруживая полное свое невежество в этом вопросе. Можете быть уверены, что здесь вы так же неприкосновенны, как и в Германии.
— О, господин профессор, я боюсь, что, благодаря своему телосложению, вы слишком легко относитесь к этому вопросу, но ведь есть люди…
— И повкуснее дядюшки, хотите вы сказать, — вмешался повеселевший уже Ганс, — но, хотя вы и очень лакомый кусочек, однако я отвечаю вам за целость вашего организма: во всяком случае, советую вам больше доверять науке.
— Ах, господин профессор, ради Бога, скажите серьезно, какого мнения о теперешних людях держитесь вы сами, — заискивающе обратился Иоганн к Курцу, так как в глубине души очень верил в его познания.
— Даю вам слово, мой милый, что все ваши страхи напрасны. Я глубоко убежден, что человек настоящего времени не может быть каннибалом. Во-первых, он, вероятно, только что вышел из животного состояния, в котором, как вам известно, питался растительной пищей, а потому, пока он продолжает, может быть, оставаться, так сказать, естественным вегетарианцем; во-вторых, если он даже и переходит уже к охотничьему быту, то согласитесь, что человек для человека все же должен быть самой опасной дичью, так как и дичь и охотник, очевидно, одинаково сильны.
— Конечно, дядя совершенно прав, я думаю, что человеку, прежде чем из вегетарианца превратиться в людоеда, необходимо было попривыкнуть сначала к мясу зверей и озлобиться охотой.
— Ну, дай Бог, чтобы это было так, — произнес несколько успокоенный Иоганн и не успел он окончить своей фразы, как на противоположном конце поляны, на которой расположились наши друзья, вдруг появился тот самый человек, о котором у них только что шла речь.
Раздвинув густую чащу кустарника, он вышел на поляну и остановился шагах в двадцати от наших путешественников. Опершись локтем на свою длинную дубинку, он устремил на европейцев немного любопытный, немного удивленный взгляд своих спокойных и добрых глаз, в которых светилась уже искра разума и мысли.