— К мужчине-врачу не всякая афганка обратится за помощью. А когда с нами Мария Иосифовна, барьер снимается.
С верхней брони далеко открывается покато вогнутая долина межгорья. Длинные серые дувалы там и тут пересекают ее, может быть скрывая жилища и хозяйственные постройки. Вдали, слабо пыля, мерно плывут одногорбые навьюченные верблюды, кое-где среди сизых порослей солянок и верблюжьей колючки серо-желтыми рунами раскинулись отары. Возле дувалов — рыжие брикеты «сена», это все та же верблюжья колючка, зимний корм неприхотливых дромадеров, овец и коз, а при нужде — топливо. Нынешнее лето выпало сухим и знойным даже для здешнего края, водосборные колодцы-кяризы дают мало воды, там и тут — сухие русла арыков. А между тем воды в этой долине много. Там, где в пыльной дымке теряется ее дно, бежит стремительная и бурная река Панджшир. Ее истоки — под вечными снегами Гиндукуша, поэтому полную силу она набирает в самую жаркую пору. Каскад гидростанций на Панджире давно мог превратить всю огромную пойму в земной рай, дал бы энергию промышленности и селениям. Но преображение края никак не входило в намерения его бывших хозяев. Они и без того по-райски жили здесь чужим трудом, а крестьянам сулили блаженство на небе. Полуголодных, темных людей, которым некогда разогнуть спину в погоне за куском хлеба, кабалить легче. В нынешней войне решается спор и о том, преобразится ли этот горный край, станут ли служить человеку богатства и силы здешней природы или уделом крестьянина по-прежнему останутся кетмень и каторжная работа на клочке жаждущей, скудной земли.
— Вон они, «комсомольцы-добровольцы»! — Сидящий рядом солдат указывает на небольшую группу вооруженных людей на взгорке. — Там пост отряда самообороны.
С поста подают какой-то сигнал, и вблизи околицы нас встречает другая группа мужчин. Двое — с автоматами. Солдаты и офицеры здороваются с афганцами, как со старыми знакомыми. Немолодой крестьянин огорченно говорит:
— Вы уж простите, что аксакалы вас не встречают. Не знали мы о вашем приезде сегодня. Свадьба в селе готовится, и старики уехали в Кабул за невестой — таков обычай.
— Да мы не в обиде, — успокаивает афганцев Раджаб Алимов. — Свадьба — серьезное дело. С вашими аксакалами мы еще не раз увидимся и потолкуем за чаем.
К нам на броню взбирается молодой мужчина. В руке — охотничья одноствольная «тулка», на поясе — пара подстреленных чирков. Эту быструю, увертливую птицу бить на пролете непросто. Жестами, которые понятны любому охотнику на земле, спрашиваю: влет стрелял или по сидящим? Мужчина смеется, сияя жемчужными зубами, жестом же отвечает: влет!
— Хороший, значит, охотник.
— Хороший! — Афганец охотно соглашается, снова смеется, что-то быстро добавляет на своем языке. Алимов переводит:
— Нельзя плохо стрелять — он боец отряда самообороны. А душман — зверь опасный.
Извилистой улицей под тенистым шатром тополей и платанов выезжаем к сельской площади. Меня не раз удивляло искусное расположение афганских кишлаков — на сходящихся склонах распадков они оказываются под сплошным навесом древесных ветвей, в них прохладно, как в гроте, освежающей влагой дышат ручьи и арыки. Но как-то тревожно в них и неуютно путнику. Может быть, оттого, что не смотрят на тебя глаза-окошки, как в наших деревнях. Вокруг — глухие стены, и кажется: кишлак затаился, ждет, чтобы прохожий или проезжий скорее покинул его улицы.
Сельская площадь расположена на возвышении, рядом — большой двухэтажный дом из самана. Над ним полощется на ветру красный флаг. Молодой охотник рассказывает: до Апрельской революции дом принадлежал местному баю, теперь в нем — сельская школа, Там же и рабочий кабинет секретаря партийной организации кишлака учителя Мамада Азима. В кишлаке две мечети, но все чаще мужская джирга — совет, на котором решаются важные дела, — собирается здесь. Перед школой — огражденные могилы, над ними колышутся красные и зеленые флажки.
Площадь начинает заполняться людьми в национальных безрукавках, цветных рубашках и широких шароварах, напоминающих европейские брюки тридцатых и сороковых годов. Как и повсюду, первыми являются мальчишки. Они по-русски приветствуют солдат и офицеров, с любопытством разглядывают машины, но ведут себя сдержанно, подражая взрослым, — уже проглядывает в них пуштунский характер. Лишь самый бойкий, не утерпев, спрашивает:
— Кино есть?
Прибывший с нами Геннадий Фоменко, старший кинорадиомеханик, успокаивает всех: