Она отряхнула от воды руки, Андрей подошел, стал сушить их платком и вдруг близко увидел в ее глазах теплые искры.
— Варенька...
— Что? — отозвалась она тоже полушепотом.
Андрей наклонился, она не сумела отвести свой горячие, дрожащие губы... Он долго не выпускал ее, изумленный простоте случившегося и новизне всей его жизни с этого мгновения.
Потом, не отрывая лица от его плеча, она глухо спросила:
— Зачем вы так, Андрей Петрович? Вы же знали, что я не оттолкну вас.
— Ничего я не знал, Варварушка, ничего ровным счетом. Кроме того, что, если девушка в сиреневом позволит, я когда-нибудь увезу ее в свой полк.
— Вот вы сейчас скажете, что за этим только приехали.
— Нет, Варенька, не скажу. Но если бы знал, что есть такая, давно приехал бы.
— Давно вы приезжали много раз.
— Варя, не уезжай завтра! У нас мало времени, но ведь я человек военный, отпускник, и сельсоветчики тут свои — уговорим, распишут нас к концу отпуска. И все же лучше нам подать заявление прямо завтра.
Она отступила:
— Что вы говорите, Андрей Петрович! Так же не бывает. Ну, не бывает же так! Нельзя так! — сказала почти с отчаянием.
Он снова обнял ее:
— Значит, останешься?
— Нет, нельзя. Мне бы уже сегодня уехать надо — практика заканчивается. И вообще, я ничего не понимаю, не надо об этом. Потом... Мне еще учиться год... Пока ничего не говорите...
Андрей послушно замолчал. Дорогой к дому она призналась:
— Я знала, что вы приехали. Наташа сказала, она получила письмо. Немножко проштрафилась — ее и не отпустили, я не стала об этом вашим родителям говорить. А на вас мне просто посмотреть хотелось. Вы, наверное, забыли, как меня катали на мотоцикле. А потом — Анну. И целовались с ней. Я не подсматривала, правда, случайно видела. Ревела, дурочка. Я вас еще возненавижу из-за нее.
— Вот тогда ты и в самом деле будешь дурочка.
— Я знаю. — Она засмеялась. — И все равно...
К ее дому они вернулись далеко за полночь. Варя попросила:
— Не надо меня завтра провожать. Пожалуйста. И громоотвод не надо делать. Лучше потом.
Он хотел поцеловать ее, но при свете высокой луны заметил в окне человеческую тень. Тревожно затаившаяся фигура женщины заставила его почувствовать, сколько беспокойства вносит он в этот маленький женский мирок. Ведь если мать дежурит у окна за полночь, значит, позднее возвращение дочери — событие в доме.
Дома сел на крыльцо, думал о ней. Он еще не сказал ни Варе, ни себе — любит ли, — он сказал себе другое: «Я стану последним человеком, если когда-нибудь причиню горе этой девочке». Трезвый человек, Андрей Лопатин меньше всего задавался вопросом, какой подругой жизни станет ему Варя, он просто не мог представить теперь рядом с собой другую. Лишь бы не поторопился сегодня, не отпугнул своим предложением — в ней весь вечер проглядывала та голенастая девчонка, тайно влюбленная в старшего брата подруги с романтическими голубыми петлицами летчика на военном мундире. Девчонки в этом одинаковы. Но Варя, нынешняя, взрослая девушка Варя, действительно ли она его любит? И так ли ей необходимо завтра уехать? Что скажет она ему при следующей встрече?
Почему-то вдруг вспомнилось Лопатину, как однажды, забыв осторожность, он погнался за таинственной «летающей тарелкой», а когда настиг — разглядел обычный воздушный шарик мутно-зеленого цвета, занесенный неведомыми ветрами в глубину горной пустыни.
Заскрипели половицы в сенях, вышел отец, белея кальсонами из-под накинутого пальто.
— Полуношничаешь? Ну-ка, подвинься.
Сел рядом, пошарил в кармане пальто.
— Дай твою, што ль, сладенькую, с фильтром. — Долго разминал плотную сигарету, пошебарчал спичками, но прикуривать не стал. — Говорят, космонавты совсем не курят, правда, што ль?
— Правда.
— И летчикам, говорят, тоже это вредно — кислороду, мол, наверху не хватает.
— Всем вредно — вон, даже на пачках теперь пишут.
— Может, для того и пишут, штоб больше брали? Еще вон Пушкин писал: человеку, мол, запретный плод сладок.
— Это и до Пушкина писали, да не про всякий плод. Керосин-то не пьют.
— Карасин — да. Только на бочках с карасином никто и не пишет, што нельзя. Зато вон спирт глушат, а в нем калориев столько же... Однако уже зорит. Шел бы поспал.
— Не спится что-то.
— В твои-то годы? Хотя в твои годы иные как раз и задумываются. Ты ж не парень, вроде и не мужик — холостой потому что. Полмужика и есть, а надо быть полным. Я, пожалуй, даже постарше тебя из армии пришел. Тогда, после войны, молодежь придерживали — еще дослуживали фронтовики, кто помоложе. И служили мы подольше нынешних, а меня тоже в авиацию направили — четыре года с лихвой. До армии-то на девок смотрел так — сквозь пальцы. Пришел, мать встретил — будто присушили меня к ней. Целый день в поле с трактора высматриваю: не появится ли наша учетчица? А вечером вот так же на крылечке сижу, о ней думаю.