— Да простота у него сложная.
— Это верно. С людьми всё сложно. С ними надо работать и работать. Здесь работают. Экипаж — это коллектив, у нас в одиночку не погеройствуешь. Непременно поговорите с Герцевым и Белицким. С обоими. Убедитесь: это люди по-настоящему современные — труженики.
— Значит, лентяи несовременны?
— Да. — Собеседник ответил без улыбки. — Лодыри всегда несовременны. Здесь это особенно заметно. Здесь лодырей презирают открыто. Мерки у нас фронтовые: сидеть за чужой спиной, — шкурничество. Если человеку раз и другой не доверили серьезного задания, я вам скажу: такому не позавидуешь. Уж он в лепешку расшибется, чтобы в третий раз его не обошли.
— А летчики эскадрильи ночами в горах летают?
Теперь собеседник засмеялся — наверное, от наивности моего вопроса.
— Вы их самих порасспросите...
На сей раз повезло: и Герцев, и Белицкий оказались на месте. Чем-то они были похожи друг на друга. Может быть, неторопливостью движений и чуть развалистой походкой, отличающей летчиков и моряков, особенно когда они «дома», среди своих. К тому же командир и замполит почти ровесники. Герцев сдержан, немногословен, в нем сразу чувствуешь воина. Белицкий тоже говорит мало (может быть, пока приглядывается к человеку), но в нем угадываешь сердечную открытость. Несомненно, тут сказывается и профессия — он ведь политработник. Белицкий, видимо, из тех, кто при встрече умеет первым улыбнуться незнакомцу, располагая его к доверию. Трудно даже представить, что эти ясные глаза столько раз видели смертельную опасность. Даже в светло-голубом летном костюме он походил не на воина, а скорее — на учителя или доктора.
Белицкий показывал мне расположение летчиков эскадрильи. Уютные жилые кубрики, экипажи здесь работают и живут по-семейному, никогда не разлучаясь, Койки аккуратно прибраны, на столиках — журналы и книги, приемники и магнитофоны, есть даже цветомузыка, устроенная руками самих летчиков. От Белицкого я узнал, что у них идет соревнование на лучший кубрик, ленинскую комнату, место отдыха. Даже курилки здесь особенные — с маленькими проточными бассейнами, населенными живым миром. В жилых кубриках и ленинской комнате мы всякий раз невольно задерживались у рисунков детей, присланных из дома. Над койкой Белицкого — портрет молодой женщины с ребенком.
— Мои, — пояснил Леонид. — Наташа и Катюшка. Стали часто сниться. И мать с отцом. А недавно дед приснился. — Леонид помолчал. — Странный какой-то сон. Я деда таким никогда не видел: в полушубке, в шапке со звездой и автоматом ППШ в руке. Машет мне, будто за собой зовет... Дед Марк у меня был героический — белорусский партизан...
Да, экипажи этой эскадрильи, конечно же, летают и ночами. Как раз накануне пришлось со своими летать и Белицкому. Позже мне рассказали подробности.
Был тот случай, когда жестоко сталкиваются «Надо!» и «Нельзя!». А надо было срочно вывезти двух заболевших людей с неосвещенной площадки, по которой стреляли душманы. В таких случаях командир не может приказывать. Вызывать добровольцев он тоже не имеет права: самая отчаянная храбрость в соединения с самым высоким искусством пилота не гарантируют от роковой ошибки при посадке на незнакомый пятачок в чернильной темени гор. Но человек потому и человек, что не может он жить со спокойной совестью, если не сделает хотя бы и безнадежной попытки спасти другого человека в критическую минуту. У командира все-таки было одно человеческое право: выбрать самого надежного среди пилотов эскадрильи и попросить его сделать невозможное. Вызывать никого не пришлось. Подошел Белицкий и просто сказал: «Лететь надо мне, Александр Дмитриевич». И Герцев согласился.