— Мы скоро вернемся сюда открыто, Сулейман. Мне сообщили из Пешавара важные вести. Я дам тебе столько земли, сколько сможешь поднять, и освобожу от всякой платы до конца твоих дней — ты заслужил это.
— Да услышит аллах твой слова, господин! Только из Пешавара трудно судить о здешних делах.
Кара-хан нахмурился, но заговорил прежним спокойным голосом:
— Да, это так. Однако теперь ты самый доверенный мой человек и должен знать мысли хозяина. Если даже придется навсегда оставить землю, завоеванную вашими отцами, пусть будущее тебя не тревожит. У тебя будет свой дом и, если захочешь, свое поле. Рассчитывай не только на те деньги, которые платят тебе, рассчитывай и на мои, а богаче меня не много людей сыщется и по ту сторону.
— Я знаю, хозяин. — Сулейман зыркнул на господина темным разбойничьим глазом.
— Но мы еще повоюем за эту землю и не уйдем, пока не рассчитаемся со всеми врагами ислама, — так велят законы нашего племени.
— Да, хозяин. — Кара-хан прочел в ответе и взгляде телохранителя только покорность. Сейчас, перед нападением на кишлак, родной им обоим, это было важно. Да и что, кроме покорности, оставалось рабу главаря душманской шайки, как и хозяину его, испачканному кровью людей? Правда, в глубине души Сулейман не считал себя виноватым ни в убийстве Самада, ни в других убийствах, ибо совершил их по приказу и под страхом смерти. Но кровь людей, — это кровь людей, и за пролитие ее надо отвечать. Поэтому он давно оставил мысль тайно покинуть банду...
Если бы Сулейман был совсем слепым! Но он имел глаз и уже начинал видеть всю тщету борьбы «воинов ислама» за возвращение старых порядков. По тому, как ожесточенно дрались теперь против них войска народной власти и даже отряды самообороны, по самому прозвищу «душманы», данному таким, как он, Сулейман догадывался, что новая власть по душе многим дехканам, что они совсем не нуждаются в том, чтобы Кара-хан и подобные ему защищали их от «безбожников».
Нет, в глубине души Сулейман не верил в победу дела Кара-хана, но ему не оставалось иного, как изо всех сил держаться за господина, беспрекословным служением завоевать его доверие, обеспечить в будущем себе надежный кусок хлеба. В его положении сильными хозяевами не пренебрегают. И Кара-хан уже не раз доказал, что даже в опаснейших переделках, жертвуя целыми отрядами душманов ради спасения собственной шкуры, он не бросит Сулеймана на произвол судьбы. Это, конечно, делается не бескорыстно — главарю нужен верный телохранитель, но это лишь означает, что Сулейман должен служить ему вернее самой верной собаки.
Солнце ложилось на гребень горы, легкая прохлада дохнула с вершин, и поселок в долине начал оживать: возвращались с полей мужчины, кто пешком, кто на ослике; на арбах везли арбузы, тыквы и дыни, проехал воз с сеном; у околицы играли ребятишки, женщины разводили очаги, и над селом в безветрии поползли медленные дымки. Сулейман глубоко вдохнул вечерний воздух, ему почудился аромат плова и горячих пресных лепешек, только что снятых с раскаленной стенки печи. Острым глазом труженика, всю жизнь мыкавшего нужду, познавшего холод и голод, Сулейман ревниво отмечал во всем облике кишлака черты умиротворения и довольства. Кара-хан не отрицает, что новая власть помогает крестьянам семенами, удобрениями и техникой, но уверяет, что это делается в целях красной, безбожной пропаганды. А если и так, то чем плоха для людей такая пропаганда, пусть она «красная». И если плоха, то для кого?
Сулейман постарался отогнать опасные мысли, и как раз вовремя.
— Ну-ка, Одноглазый, посмотри, кто там подъехал на арбе к твоему дому. Уж не твой ли брат? — Кара-хан протянул телохранителю сильный полевой бинокль. — Один твой глаз видит лучше моих двух, прибавь ему силы. И ты лучше помнишь своего брата.
Сулейман настроил окуляр по глазу, сморгнул дымку и замер. Бинокль словно уничтожил расстояние — так отчетливо предстали изгиб пыльной дороги, дувал, сложенный руками Сулеймана, с извилистой трещиной в изгибе, при виде которой прошла трещина и в душе Одноглазого, темнолистные апельсиновые деревья на подворье, усыпанные золотыми картечинами... Возле глиняной пристройки, тоже слепленной руками Одноглазого, кто-то распрягал ослика... Нет, невозможно: бинокль, уничтожив расстояние, видно, исказил черты лица, да и не так уж они отчетливы. Вот только сутулая фигура, размашистость длинных рук при медлительной, словно боязливой походке — этого ни стекло, ни расстояние исказить не могли...