Но зачем бы тогда русские помогали афганцам строить заводы, больницы и школы, давали им машины, учили афганских детей новым профессиям, вооружали афганскую армию таким оружием, какого она никогда не имела? В последнем-то они с Кара-ханом достаточно убедились!
И вечным укором стоит перед Сулейманом тот шурави, похожий на афганца, который голодной зимой передавал им горячий хлеб в армейской палатке. И солдаты, делившиеся с голодными жителями своим пайком. Особенно — плотный сероглазый летчик, что брал на руки детей и ломал шоколад на кусочки — всем поровну. Он все это видел своим глазом, однако не может поверить, чтобы кто-то, у кого имеется много, захотел разделить свое поровну. И все же он видел людей, которые не могли есть свой хлеб, когда рядом голодали люди чужого племени и даже чужой страны.
Куда деваться Сулейману Одноглазому от своих мыслей?!
Между тем схватка на каменной плите закончилась: крючковатое жало скорпиона было отсечено, и сольпуга разрывала врага на части, жадно пожирая. А чем они, «воины ислама», лучше этих ночных пауков? Разве Кара-хан уже не доказал, что ради собственной шкуры готов оставлять на гибель целые отряды приспешников? Разве не нанес он однажды предательского удара душману-сопернику — вождю кочевого племени? И разве от одного Кара-хана таит свои мысли Сулейман Одноглазый? Все здесь связаны пролитой кровью и боятся друг друга не меньше, чем войск правительства. Кровавая круговая порука — вот что крепче цепей привязывает их к своему страшному главарю, заставляет трепетать перед ним, рабски повиноваться ему и молчать, когда он губит даже своих.
В долину Сулейман сошел в темноте, торопясь проникнуть в дом до восхода луны. Ему было достаточно и звездного света — ноги помнили каждый выступ на этой земле. Возле дувала он замедлил шаг, чувствуя стеснение в груди, коснулся стены рукой, прислушался, медленно заскользил, неслышно ступая с пятки на носок.
Позапрошлой осенью в доме за этим крайним дувалом он сватал старшую дочь хозяина, засидевшуюся в невестах. С шестнадцати лет до тридцати пяти откладывал Сулейман по афгани для выкупа невесты и, даже страшно бедствуя в трудные годы, сохранил калымные деньги. Он не раз видел девушку без чадры, когда она ухаживала за деревьями в своем садике. Не очень красива — да он и не искал красавицы. Зато работящая и тихая — такая жена нужна дехканину. Отец ее отказал Сулейману. Конечно, кривой бедняк — партия незавидная, но дело, вероятно, заключалось не в том. Потеряй он глаз в стычке с кафиром — неверным, люди, возможно, скоро бы забыли. Но Сулейман убил правоверного суннита, хотя и кочевника, а потом долго скрывался в горах как душман — это помнилось. Мулла не уставал напоминать ему о великом грехе, а Кара-хан — о своем заступничестве, хотя Сулейман запродался ему в рабство, да и с кочевником схватился по наущению господина.
Всего обиднее — девушку до сих пор не взяли в жены, и живет она в доме отца безответной батрачкой. Да и почем знать: может, отцу даже выгоднее иметь бесплатную батрачку, чем отдать ее за малый выкуп, а грех Сулеймана меньше всего волновал ее отца. Но как часто в этой волчьей жизни Сулейману думалось о том, что в ту роковую ночь он сумел бы повернуть свою жизнь по-другому, будь за его спиной жена и ребенок...
Соседский дувал кончился, Сулейман перешагнул тихо журчащий арык, слабо, волнующе пахнуло прохладной водой, и рука ощутила шершавую стену родного дувала. Он снова замер, прислушиваясь, и вдруг подумал: «А если глаз мой ошибся и совсем не брат живет в моем доме?» Злоба кипятком обдала душу: «Я убью его! Меня рано похоронили, отдав мой дом пришельцу. Посмотрим, кто раньше найдет могилу!» Он снова почувствовал себя врагом людей кишлака, которые жили недоступной ему жизнью, неслышно, по-волчьи проскользнул в ворота, стискивая рукоять длинного кинжала и передвинув на грудь короткий автомат. Большая старая винтовка осталась в банде. Днем он с ней не расставался, а ночью автомат надежнее.