Мы слушали Барчу с большим вниманием, а потом друг на друга взглянули, и я понял, что одна и та же догадка внезапно осенила нас.
— Могу добавить: сегодня ночью у нас опять приключение было, но только я и сейчас еще не знаю, во сне или наяву я все это видела. Ведь иной раз и сны такие живые бывают… Ну так вот, сплю я и вдруг пронзительный крик слышу. Мигом вскакиваю с постели — видно, старухе моей худо, у нее теперь часто корчи бывают и все что-нибудь болит, — бегу к двери — открыта, и тут опять слышу ее голос, только не внизу, в горнице, где она обычно спала, а наверху, в каморке у сына. Бегу туда — да нет, все же то был сон, а не явь: как я могла забыть, что вход в каморку мне запрещен? И почему мой чуланчик оказался незапертым, если хозяйкин сын дома был? Трудно поверить, чтобы она забыла запереть мою дверь, когда его в дом впускала. Но у самой каморки я вроде бы опамятовалась и не вошла; правда, мне бы это и не удалось — дверь была изнутри на задвижку закрыта; хотела я в замочную скважину поглядеть, что с моей хозяйкой творится, но туда что-то засунуто было. Тут я заметила полоску света из маленькой щелки, почти у самого пола. Встаю на колени, гляжу, и что же! Посреди пола открыт люк. Сын хозяйки, по своему обычаю обвязанный белым платком, вынимает оттуда полными пригоршнями точно такие же перстни, как я тогда на лестнице нашла, потом что-то еще, а потом цепочки, часы, браслеты, серьги. Все это блестит, сверкает! И я поняла: тут настоящий клад. Все это богатство он делит на две равные части и раскладывает в шкатулки, словно в собой унести намеревается или хочет послать куда-то. А старуха стоит над ним, руки заломила, рыдает.
«Что ты задумал? Зачем раскладываешь добро по ящикам?» — снова и снова спрашивает она, но он ничего не отвечает ей и не обращает внимания на ее слезы.
«Ты, верно, уехать хочешь, но куда, на какое время, зачем? Чует мое сердце — вознамерился ты покинуть меня и пренебречь клятвой, которую мне давал. Как ты переменился ко мне: грубо говоришь, грубо ведешь себя со мной. Разве не видишь, что я уже на краю могилы? А ты меня еще толкаешь туда! Я не переживу твою измену!»
Наконец подал голос и он:
«Послушайте, мать, вот уже ровно десять лет — ночь в ночь и день в день — я клятву свою исполняю. Никогда за все это время я ни отдыха, ни покоя себе не давал, совершил достаточно — большего вы и требовать не можете. А теперь я уже не дитя, которое родители частью тела своего считают и думают, что дети обязаны служить им, как, к примеру, рука или нога служат. Теперь я уже вполне самостоятельный человек и хочу жить по-человечески».
«Ты хочешь про мщение забыть и не боишься, что отец твой в гробу перевернется?»
«Если мертвые спокойно лежат в своих гробах только тогда, когда дети жестоко мстят их врагам, то отец может спать спокойно. Я много мстил, ему не придется в гробу переворачиваться».
«А я? Неужто ты думаешь, что я успокоилась? Я, с которой трижды несправедливо поступили, которая страдала за себя, за мужа, за сына? Разве я простила тем, кто вырвал мужа из моих объятий и изувечил его? Ведь он был для меня всего дороже. А разве не отняли они отца у моего сына? И какого отца! Или все это для тебя уже ничего не значит? Вот как ты свою мать любишь!..»
«Не говорите мне о любви, мать! Иначе я напомню, что из вашей любви ко мне получилось! Свою любовь я доказал многолетним послушанием, а в чем проявилась ваша? Что диктовало вам сердце ваше материнское? Может, в том, что вы толкали меня на разбой? Что искали мне сообщников? Что позволили мне руки свои осквернить? Любили ли вы меня любовью материнской? Нет, не сыном был я для вас с тех пор, как умер отец, а всего лишь орудием вашей ненависти к тем, кто мужа у вас отнял».
Старуха рассмеялась язвительно:
«Какой ты храбрец! И вправду мне сыном гордиться надо! Пожалел, бедняжка, что вел себя по-мужски, как я учила, и упрекает за то, что не сделала его сторонником притеснителей наших, холуем убийц отца его».