— Что ты смотришь на меня, будто первый раз видишь? — раскричался он однажды, догадавшись, что она читает в его душе, и ухмыльнулся так зловеще, что она похолодела. «И кто бы подумал, что у него доброе сердце, когда он так ершится?» — подумала Розичка и отошла прочь, не начав задуманного разговора.
Священник (это был, как и водится, достойный человек и истинный пастырь своих прихожан) часто сокрушался, видя, что не может Скалака приучить к людям. Часто убеждал он Яхима, чтобы тот бросил свои дурные замашки: тогда бы люди оценили его ловкость и умение, поняли бы, какой он искусный и проворный парень, — всех богатеньких сынков заткнет за пояс.
— Какой есть, такой есть, — отвечал Яхим с вызовом, — коли бог хотел, чтобы я был другим, другого бы и сотворил.
Когда же священник его от себя не отпустил и вновь попытался воззвать к его совести, Яхим резко ответил, что он не в костеле, чтобы слушать проповеди.
— Да, теперь я вижу, — промолвил огорченный священник, — что из тебя до самой смерти ничего путного не получится. Яблочко от яблони недалеко падает.
Тут Яхим набросился на него с такой яростью, словно хотел задушить; на счастье, старший работник схватил его и увел.
Такой проступок нельзя было обойти молчанием. Яхима вызвали в управу и осудили на трое суток заключения, для острастки.
— По-настоящему, ты заслуживаешь трех лет тюрьмы, — сказал ему начальник, который вел допрос.
— А чего заслуживает тот, кто позорит отца перед сыном? — дерзко спросил его Яхим, и начальник велел поскорее отвести паренька в холодную, чтобы дальнейшими вопросами тот не поставил его в затруднительное положение.
Выйдя из заключения, Яхим остался не у дел. Ни за что на свете он не стал бы просить бывшего хозяина взять его обратно, хотя тот только того и ждал. В других местах на службу его взять не захотели, батраком тоже не брали: ведь он, где бы ни поденничал, везде хотел командовать. Яблочко от яблони недалеко падает. Попалась ему расстроенная отцова скрипка. Умел он на ней, к счастью, сносно пиликать, вот и потянулся от корчмы к корчме, точно так же, как и отец прежде. Что зарабатывал, то уплывало в тот же вечер; что не пропивал, то проигрывал в карты; что не проигрывал, шло веселым девкам на сласти. Передрался он со всеми, кто на него косо глянуть посмел, и воротился в родительскую пещеру, лишь когда платье превратилось в лохмотья, а сам он от ран и синяков не мог уже двигаться.
Повалился он на сырую солому, предоставив матери латать ему одежду, стирать рубашки и перевязывать раны. А чуть встал на ноги, подхватил опять свою скрипку и снова принялся кутить, играть в карты и буянить. Некоторое время спустя пошли слухи, что он таскается по округе с какой-то цыганкой-арфисткой и что она его содержит.
Розичка все это слышала от детворы, и каждая такая весть, как нож, вонзалась ей в сердце. Всяк его корил, всяк хаял. Только она одна знала, что не злой он, и ей было больно, что никто кроме нее этого не понимает; она почти гневалась за это на соседей.
Настал праздник Святого духа. Для горных мест это такая же пора, что для равнины май: леса зеленеют, из-под камней пробиваются цветы, каждый прутик словно обернут лепестками, а по лугам и пройти нельзя — трава поднялась чуть не по пояс, а пестро так, что в глазах рябит.
На первое богослужение Розичка пошла, против своего обыкновения, к ранней обедне, между тем как парни и девушки бывают у поздней. Они приходят в красивых нарядах, сговариваются, где и на каких посиделках встретятся вечером. Но Розичка была набожна; в такой большой праздник хотелось ей помолиться. А для этого гораздо лучше побыть в костеле в ранние часы, когда собираются здесь люди постарше.
Утро выдалось прекрасное. Горы уже сверкали под солнцем, но в долине было еще холодно и сыро, и луговые цветки, обрамлявшие дорогу, склоняли к самой земле свои чашечки, отягченные росой.
Но ярче всех вершин сверкала Скалакова гора. Посмотрев в ту сторону, Розичка вздохнула. В тот же миг чуть ли не из-под ног у нее неожиданно взвился жаворонок, и в голубом небе полилась веселая песня. И от этой песни на глазах у Розички выступили слезы, словно тяжелые капли росы. Вспомнила она Яхима — ведь когда-то на своей свистульке он подражал голосу этой птахи, а нынче какие тоскливые и зазорные песни выводит его скрипка в вонючих, грязных трактирах, и какие, наверное, дурные женщины его тянут за собой и позорят на весь белый свет!
От этих мыслей ей тяжко, будто холодный камень на грудь навалился. И не осталось уже радости от встречи с прекрасным утром, и вот, вместо того чтобы идти к костелу, свернула она на узкую тропку, что вела в рощу, чтобы не встречать знакомых и от посторонних взоров укрыться. Не хотелось ей, заплаканной и грустной, попадаться сейчас на глаза людям. Еще стали бы расспрашивать, что с ней, а этого она сказать не могла. А если бы все узнали, что плачет она из-за того негодяя, от которого последняя девчушка в поместье нос воротит? Наверняка осудили бы за мягкосердечие и слабость.