И Яхим засмеялся так, что низкие своды пещеры страшно загудели.
— Вижу, тебе сегодня не до смеха, — продолжал Яхим, и в глазах его сверкнул прежний огонь; Розичке показалось даже, что он вновь помолодел. — Нет, лучше ты мне, пожалуй, спой. Знаешь, ты так славно певала на пастбище, таким нежным, мягким голоском. Я невольно к нему прислушивался и стыдился этого — ведь я был Скалак. Спой, Розичка: кто знает, придется ли еще нам сидеть вот так вместе. Ты ведь знаешь, против нас весь свет сговорился: сторож, жандарм — все черти по нас плачут.
На этот раз Розичка исполнила его желание и запела; голос у нее был не звонкий, но все еще мягкий и нежный. Пела она все подряд — те песни, что певала когда-то на пастбище, она еще помнила их. Яхим слушал, опустив голову на руку.
— Как послушаю тебя, жена, — молвил он наконец, — так и верится в рай, и в ангелов, и в то, что есть где-то на свете добрые люди, хоть мне их не довелось увидеть. Да, довольно испытал я на этом свете и по своей и по чужой вине, но… жизнь мне не опостылела. А знаешь ли, почему не опостылела? А потому не опостылела, что в ней я повстречал тебя и что ты… меня хотела в мужья взять. — И тут Яхим внезапно встал и вышел из пещеры.
А Розичка пела дальше, и по щекам ее катились крупные чистые слезы. В этой черной, сырой скале она узнала, наконец, что такое счастье.
Однако Яхим все не возвращался. Розичка взяла лучину, чтобы взглянуть, куда он запропал. Она вышла в сени — и лучина выпала у нее из рук. Яхим повесился на крюке над очагом; песни ее были ему пением погребальным.
Тогда она поняла, почему он был так уверен, что жандарм ее из пещеры не выгонит, — Скалак великодушно уступал ей кров, который не мог с ней разделить.
Самоубийцу не хоронят на кладбище, его просто зарывают за кладбищенской оградой. Но Скалаку и этой услуги никто оказать не хотел. Могильщик сказался больным, прослышав, что община может принудить его к этому. Начальник думал уже, что придется посылать за кем-нибудь в город… Тогда Розичка ему сказала, что есть у нее человек, который похоронит Яхима.
Едва наступила ночь, она завернула Яхима в кусок грубого холста, отнесла тело по скользким ступеням вниз, положила на тачку и повезла его рощей, той же дорогой, по которой когда-то шла и нечаянно встретилась с Яхимом, и решила с ним обручиться, а теперь, столько лет спустя, шла его счастливой невестой, чтобы отвезти на кладбище.
Она сама сняла его с тачки, сама положила в могилу, сама засыпала землей. Затем выпрямилась. Платок упал у нее с головы. Она простерла руки к небу. Ее увядшие губы шевелились, жаловались, обвиняли, может быть искали проклятий, но не находили. С плачем упала Розичка на свежий холмик, поцеловала землю и воскликнула сквозь слезы:
— Теперь вот все убедятся, какое у него было доброе сердце!
Я видел Яхимово погребенье, я да звезды на небе — мы одни шли в похоронной процессии. И с той поры я с особым чувством гляжу на вас, благородные дамы с гордым челом и скромно потупленным взором! И когда я слышу, как превозносят ваши добродетели и достоинства, когда вижу, как преклоняются перед силой вашей и духом и дивятся вашему добросердечию, я всегда вспоминаю эту свежую могилу за кладбищенской оградой, подобную ране на груди земли, и огромные, торжественные звезды над ней, и несчастную, распростертую на земле подругу самоубийцы. И я думаю… А вот о чем я думаю, это я расскажу вам когда-нибудь в другой раз.
Перевод К. Бабинской.
КАМЕНОЛОМ И ЕГО ДОЧЬ
Говорят, что в Грабах среди бела дня так тоскливо, как в других деревнях бывает только в полночь.
Но вернее сказать, было там не тоскливо, а попросту тихо. Домов в Грабах раз два и обчелся, и они не лепились, как в других деревнях, друг к дружке, а были разбросаны по бугристому увалу в расщелине между двумя высокими горами.
От одного дома до другою — добрых четверть часа ходьбы. Соседки не могли, когда им вздумается, судачить через забор, а ребятишкам приходилось играть только в своем дворе.
Но в общем-то в Грабах было совсем неплохо. Вокруг деревни темнели небольшие рощицы, перемежавшиеся с веселыми, улыбчивыми лужайками, из-под каждого камня бил родник, в каждом кусте гнездились певчие птахи. Стороной тянулся большой лес. Его называли «каменным», потому что над ним торчала скала; или еще «кругляком», поскольку скала имела овальную форму.
По зеленому косогору тянулась к лесу полоска, нечто вроде голубой жилки. То была каменоломня. Жилка начиналась внизу, в долине, у большой усадьбы, стоявшей в окружении тенистых буков, и, петляя, почти достигала лачуги, ютившейся у самого леса, высоко на горе. Там-то и был вход в каменоломню.