Когда Сильва с мальчиками вернулась из сада, она мгновенно поняла, что Антош все знает, и догадалась какая перемена произошла в нем. Она смутилась, и щеки ее зарделись прекраснейшим румянцем — алым отблеском чистого сердца, стыдящегося собственной красоты. До чего же она была хороша в этот момент! Глаза ее, обращенные к Антошу, метали золотые лучистые стрелы. Она невольно остановилась посреди комнаты, растроганная его взглядом, в котором светилось такое огромное счастье, такая безмерная благодарность, такое пылкое восхищение, что в волнении она молитвенно сложила руки. В эту минуту она впервые посмотрела ему прямо в глаза. Вся ее душа выразилась в этом взгляде: и радость оттого, что он ее простил и более не презирает, и слабый упрек — зачем не прощал так долго, так бесконечно долго…
От этого взора Антош затрепетал, как в тот раз, когда ее сердце забилось возле самой его груди. И бог ведает, сколько времени они, не отрываясь, смотрели бы друг на друга, если бы сыновья не подбежали к Антошу, прервав самый важный в его жизни разговор. В глубине души он всегда об этом сожалел. Дети только теперь заметили, что из отцовских карманов торчат кульки с лакомствами, свистульки, солдатики и прочие забавные вещицы. До сих пор он был настолько занят другими мыслями, что даже не вспомнил о подарках, которые привез. Волей-неволей пришлось встать и вывернуть из карманов все содержимое. Дети запрыгали от восторга и тут же потащили Сильву поиграть в новые игрушки.
Видно было, что девушка привыкла их развлекать. И на этот раз она послушно принялась выстраивать за печкой ряды солдатиков, возила по полу лошадок, пробовала, как звучат трубы и свистульки, но при этом нельзя было не заметить, что она и ходит, и говорит, и смеется, словно бы погруженная в тихий счастливый сон.
Ировцова тоже хотела получить от Антоша свою долю рождественских радостей. Она жестом пригласила сына сесть поближе и поговорить с ней, пока мальчики заняты игрой. Мать не видела его много месяцев. Ей не терпелось узнать, как идет торговля, по-прежнему ли доволен он своим положением в товариществе и не затеял ли там чего нового. Пока Антош вел хозяйство жены, мать с трудом принуждала себя слушать его рассказы о том, как идут дела в усадьбе. Сыновняя доля казалась ей тогда унизительней, чем доля батрака. Но теперь она с удовольствием слушала Антоша, допытываясь обо всех его новых начинаниях и намерениях.
На сей раз Антош отозвался с меньшей охотой, чем обычно; в ту минуту ничто на свете за пределами этой маленькой горницы его не интересовало, более того — всякое упоминание о чем-нибудь постороннем вызывало досаду. Глядя на Сильву, играющую с детьми, он ощутил такой священный мир, такой радостный покой, какого никогда доселе не испытывал. Он напоминал преследуемого врагом заблудившегося воина, перед которым неожиданно открылись врата неприступного замка и дружеская рука омывает его раны чудодейственным бальзамом. А мать хочет, чтобы он собственными словами спугнул это необыкновенное ощущение. Покорившись желанию матери, он приносил ей поистине великую жертву. Собственный голос казался ему грубым, обороты речи неловкими — разве шли они в сравнение с мелодией, звучавшей в его груди? Он долго не мог вернуться к обычному тону. Не мог оторвать глаз от лежанки, где Сильва шепталась о чем-то с мальчиками, — в ее голосе он слышал благостный отзвук того, что испытывал сам. В этом ласковом шепоте, в этой тихой улыбке, в исполненном заботы взгляде, который она бросала на детей, не было и следа прежней Сильвы. Перед ним было совершенно незнакомое, новое существо и все же так невыразимо близкое его сердцу… На глазах Антоша произошло чудо, а он не мог погрузиться в его созерцание, судьба подарила ему неожиданное счастье, а он должен был говорить о прибыли и убытках, об овсе и лошадях. Впервые материнское внимание тяготило его.
Сильва явно испытывала то же, что и Антош: он все время тайком поглядывал на запечье, а она с откровенным желанием принять участие в беседе сына и матери косилась в сторону стола, за которым они сидели. Заметив, что Сильва прислушивается к их разговору, Антош вдруг оживился, перестал роптать на материнское любопытство, и уже вскоре Ировцова, любуясь сыном, думала, что никогда еще не слыхала от него такого красноречивого рассказа.