— Ошибаетесь, — возразила Сильва. — В Охранове даже по воскресеньям и в праздники женщины одеваются совсем просто и все на один манер: серое платье, закрытое до самого горла, и белый чепец. Девушка завязывает чепец розовый лентой, замужняя женщина — ярко-красной, вдова — синей. На улице они никогда не показываются. Лишь по воскресеньям их увидишь в костеле. Танцев да ярмарок там и в помине нет. Служанок никто не держит, каждый вечер матери сами вывозят детишек в плетеных колясках за городскую черту. Вокруг города вдоль всех дорог длинными рядами посажены раскидистые липы. Днем женщины заняты по хозяйству или плетут тонкие кружева, которые тоже отдают общине для продажи…
— Куда же эти люди девают такое богатство? Слыхала я, они ведут большую торговлю полотном, каждый год это должно приносить уйму денег.
— Почти во всех частях света у них приобретены значительные земельные владения, — объяснил Антош, — и повсюду они создают новые поселения. Что ни год выкупают в Америке негров из рабства, даруют им свободу и достойных принимают в общину…
— А еще пьют и едят столько, что того и гляди лопнут, — съязвила Ировцова, не способная признать за еретиками и малой толики добродетелей.
Сильва расхохоталась.
— Спросите лучше у моего дядюшки, он вам порасскажет, как они предаются чревоугодию да пьянству, — давясь от смеха, заговорила она. — Приехал он туда раз и остановился на обед в трактире. В два глотка осушил кружку пива — горло-то с дороги пересохло — и потребовал вторую. «Вы свое уже получили, — преспокойно отвечает трактирщик. — Больше одной я не наливаю». И не налил, как дядя ни чертыхался. Выскочил дядя из трактира и бросился искать другой, но другого трактира не оказалось во всем городке. Тогда он вернулся и предложил трактирщику хоть в картишки перекинуться, пока накормят и напоят лошадей. Но трактирщик в ответ, что-де в карты играть не умеет, в глаза их не видывал, да и не только он — любой из его единоверцев постыдился бы тратить время на это пустое занятие…
Тут уж Ировцова не могла удержаться, чтобы не похвалить охрановцев.
— Вот это мне нравится, вот это мудро и похвально. Такой порядок следовало бы завести и в наших трактирах. Тогда бы у нас не было столько пьяниц да нищих. Кружка для утоления жажды, и ни каплей больше. Хочешь развлечься доброй беседой, нет надобности без конца смачивать горло. Ни к чему, кроме болезней, это не ведет. Да всегда ли придерживаются сами охрановцы этого полезного обычая, не только ли для стороннего глаза? Странным образом переплетаются у них заблуждения с истиной…
— Заблуждения, матушка, — точно тень человека, они всюду крадутся за ним, и не в одном Охранове. Но я охотно забываю про все заблуждения охрановцев, когда слышу, как они обращаются друг к другу «брат» да «сестра». Если бы так было на целом свете, можно бы жить второй раз. Несогласие меж людьми, корыстолюбие, алчность, злоба нередко по ночам лишают меня сна. А причина столь печального положения вещей чаще всего в жажде богатства. В Охранове этого порока нет и в помине…
Последние слова Антош произнес с такой горечью, что Ировцова поскорее перекрестила себя и сына и поспешила закончить разговор, принявший, по ее мнению, опасный оборот.
— Я никого не намерена осуждать, — наставительно сказала она, — и потому не берусь утверждать, что лицемерие распространено среди охрановцев сильнее, чем повсюду. Но я уверена, что в добродетелях они далеко уступают нам, пастве церкви, единственно несущей людям спасение. Как не согласиться с Сильвой: мерзко они поступают, выдавая замуж и женя свою молодежь, словно у нее нет ни сердца, ни души, а этот их развод — уж просто срам. Какая уж тут добродетель, коли один из супругов еще при жизни другого вправе помышлять о новом браке? Что это за религия, ежели она не учит человека самоотречению во имя бога? Господь нам повелел: «Да обладает каждый одной лишь женщиной, одним мужчиной, и да не развяжет он того, что связано мною, покуда не развяжу я сам». Они же связывают без рассуждения и совести, развязывают и вновь связывают себя лишь в угоду похоти. Насколько же возвышенней наша вера! Только сравнивая ее с другой, вижу, что она — венец всего сущего, единственно истинная вера. До чего же, к примеру, святое дело наши монастыри. Там ты еще на этом свете отрекаешься от всего земного, живешь лишь богом единым. Я видела всего один монастырь, но до самой смерти его не забуду. Послушай, Сильва, я тебе о нем еще не рассказывала, ты ведь любишь знать, что бывает на свете. Как-то в канун святого Яна отправилась я в первый раз паломницей в Прагу, да по дороге упала и вывихнула плечо. Привели меня в монастырь к альжбетинкам. По пути я вся тряслась не столько от страха, что мне станут вправлять руку, сколько со стыда, что ко мне прикоснется чужой мужчина — лекарь. Вступила я в большую белую залу, где было много непонятных вещей, и расплакалась навзрыд. Тут входит женщина в черном платье, на голове — белый платок. Лицо бледное и какое-то просветленное. И говорит она мне ласково: «Не бойся, бедняжка, я постараюсь не причинить тебе лишней боли». С этими словами она взяла меня за локоть своей нежной рукой, в которой, однако, оказалось больше силы, чем у троих мужчин, и не успела я опомниться, как плечо мое было вправлено и перевязано. Из-за сильной лихорадки пришлось провести там несколько дней. Я с радостью осталась, мне и вообще-то не хотелось оттуда уходить. Не будь у меня дома маленького Антоша, я бы насовсем осталась там служанкой. Лежала я и все дивилась этим святым женщинам: они ухаживали за нами, бодрствуя днем и ночью, с безмерным терпением помогая людям. Не сторонились самых ужасных ран, заразы, не боялись смерти. Утешали умирающих в их последний час, обряжали их, словно сестры родные, перед тем как положить в гроб, и все в безвестности, во имя одной лишь завещанной богом любви к ближнему. Никто не знает их имен, никто о них никому не рассказывает. «Вот истинно праведная жизнь, — думала я не раз, — а мы, сея да собирая урожай, живем лишь вполовину, не помышляя ни о чем, кроме хлеба насущного».