— Не стану спорить. Я знаю, жена моя суеверна — из-за этого мы постоянно ссорились с нею даже в те времена, когда между нами еще было согласие. Коли она и впрямь не оставила надежды снова меня заарканить, то с нее все станется. Глядишь, еще на самом деле научится у старого негодяя подмешивать мне в пищу такое, от чего не скоро очухаешься. Обещаю вам в ее доме ничего не брать в рот. Буду есть у вас, как бывало.
— Слишком-то заметно делать этого нельзя. Сам знаешь, она в оба за тобой следит, даже если смотрит совсем в другую сторону. Мы сговорились с Сильвой: всякий раз, как поставят на стол еду, которую помогала готовить старостиха, Сильва кашлянет. Я рада, что успела сказать тебе об этом, пока ты еще не попал в усадьбу и не съел там какой-нибудь отравы. А страхи мои — от Сильвы. Она первая решила, что старостиха не собирается оставлять тебя в покое. Девушка не спускает с нее глаз и то, что видит, очень ее тревожит. По ночам старостиху иной раз точно судорогой сводит, на помощь она никого не зовет, да только все равно выдает себя стонами и странными выкриками. Видать, с нечистой силой сражается. А то сидит в саду возле ручья под ивой, держит на коленях большую книгу, будто бы молится по ней. Но Сильва подсмотрела, что напечатана эта книга красными буквами и читает ее старостиха сзаду наперед. И еще Сильва голову готова прозакладывать, что из переплета той книги растет шерсть. О тебе старостиха при Сильве больше не поминает. Только раз не сдержалась: «Слышать не хочу, про этого неблагодарного, пока он не склонится передо мной, а уж я его усмирю, клянусь бессмертием моей души. Ты была свидетельницей моего унижения, увидишь и мое торжество. А до той поры я не отпущу тебя из своего дома». Можешь сам спросить у Сильвы. Но где она сегодня запропастилась? Не видала ее и детей с воскресенья, а ведь в усадьбе вроде бы никаких спешных дел нет. Разве что готовила наряды к нынешнему вечеру. У девушек сегодня большой праздник, и хоть она теперь все дома да дома — в этот вечер, верно, не усидела. Ты ничего не заметил, когда шел деревней?
— Я шел другой дорогой, — с трудом выдавил из себя Антош. При упоминании о деревенском празднике, к которому якобы Сильва могла готовить наряды, у него вдруг спазмой сжало горло.
— В нынешнем году, — продолжала Ировцова, — пряхи и девушки, что щиплют перья, справляют Долгую ночь на много недель позже, чем обычно. Лен уродился на славу: всю зиму было что прясть, да и пера хватало. Осень стояла погожая, теплая, гуси вволю попаслись на жнивье, обросли пером, да и перо-то — сплошной пух. Иной раз девчата уже к мясопусту управляются со своей работой, а то и к рождеству, коли не уродится лен да отощают из-за холодной осени гуси. А нынче припозднились. Оттого и хотят повеселее отпраздновать Долгую ночь. У Гоусковых им отвели горницу — такой большой по всей деревне не сыщешь, разве что в трактире. Вот уж напляшутся досыта! Пусть и Сильва немного погуляет, ведь целый год носу никуда не казала. Я ее частенько за это журю. Только у нее и радости, что забежать в воскресенье ко мне с детишками, а велик ли от меня, от старухи, прок? Дивлюсь, как это я ей еще не надоела. Пожалуй, ради мальчиков и не надо бы ей оставлять это место, пусть прежде подрастут, а все же от души бы пожелала Сильве найти себе хорошего парня. Да она ни о ком и слышать не хочет. А захоти — отбою бы от женихов не было. Только когда-нибудь должна же она понять: одинокому человеку худо на свете. Пусть выходит замуж, пока молода, двадцать лет, самое время…