Марфа подозвала Митяя, сняла с него осторожно очки, в очках она его никогда не била, слишком дорогая вещь, можно и разбить, начала бить и приговаривать:
— Охлопень! Это ты мальчишек надоумил веревку поджечь! Ты сжег сена! Ты в разор нас пустил! — Била ритмично, наотмашь, будто вальком по белью. Голова Митяя моталась из стороны в сторону, не кричал, не сопротивлялся, а только мычал. Шибко била.
И вдруг крик:
— Митяй поджег сена! Пошли бить Митяя! Бить Митяя!
От крика драка распалась, хотя кое-кто напоследок дернул «недруга» за бороду, но все повернулись в сторону Митяя. Затем бросились к нему. Но Марфа загородила собой Митяя, раскинула руки, закричала:
— Не подходи! Зашибу! Не дам забижать Митяя! Всех в узел свяжу!
Крик не остановил, пришлось защищать Митяя силой: схватила за руку Ивана Ворова, полетел в сторону, будто пушинка, подвернулся Ефим, того поймала за ногу, на десять саженей отлетел. И пошла воевать. Кого хватит кулаком, — волчком завертится, а кого сведет лбами, — искры из глаз. Митяй за спиной, да еще подсказывает, кто откуда заходит…
Феодосий не дрался. Он стоял на угорье и смотрел куда-то за огонь, за дымы, еще более взлохмаченный, пламенел на солнце, на огне, щерил зубы, ноздри трепетали. Ветер надул его рубашку колоколом, сейчас улетит старик.
Драка, как и огонь, начала затухать. И вдруг над этим затишьем повис мощный голос Феодосия:
— Гроба мать! Смотрите, видение зрю! Вона на небеси показалось!
Люди вздрогнули и замерли, вскинули побитые лица в небо, зажимая расквашенные носы, смотрели туда, куда показывал Феодосий.
А в небе действительно плясали Иисус Христос и черт с рожками и хвостом, такие коленца выделывали, что любому плясуну на зависть.
Мираж был настолько четким, видимым, что казалось, завис над покосами. Ахнули люди, кто-то упал ниц, закрыл голову руками, другие бросились в деревню. Ефим Жданов часто-часто крестился, читал молитвы.
— Зрите, люди! — гремел Феодосий — Христос с дьяволом «Барыню» отплясывают. Вот как наш бог радеет о людях! Вот почему нет на земле радости и сытности! Отрекаюсь! Будь ты проклят! — грозил в небо волосатым кулачищем Феодосий, еще, более могучий, страшный.
— Сатано! Сатано! Феодосий — сатано! Дьявольское наваждение ниспослал нам. Душу дьяволу продал, чтобыть он сомустил наши!
— Зрю рога на его лбу! — завизжал Ефим и в ужасе бросился бежать.
Мираж растаял. Феодосий устало сказал:
— Вставайте, люди. Не я сатано, а наш бог сатано. Вставайте, подружки наши. Теперь мы стали боле того нищи. Теперь нам одна дорога — в Сибирь. Больше не на че надеяться: хлеба высохли, сена сгорели, денег нет. А там голод, розги, болесть душевная.
И встали люди, кудлатые, побитые, ошалевшие, в глазах боль, страх, тоска.
— Как же ты смог показать нам бесовское игрище?. — закричала впервые в жизни на мужа Меланья.
— Не показал, а само показалось. Откель оно пришло — не знаю.
— Бога проклял! Отрекся от бога. Господи, прости ему согрешения вольные и невольные.
— Мне однова, простит аль нет, у нас нужда, а он с чертом пляску затеял.
Люди, осеняя себя крестом, расходились по своим покосам. Остались погорельцы, кто не убежал в деревню. Присели на кочки, головы опустили.
— Вот оно, явление Христа народу! Все видели?
— Тогда не судите меня за отречение. Доходил я душой давно, что бог и дьявол — едины, счас глазами узрел. Все, отрекаюсь от бога, совсем отрекаюсь, — неуверенно говорил Феодосий.
— Не спеши, Феодосий, отрекаться, может быть, дьявол в лик божий превратился, чтобыть нас сомустить, — проговорил Иван, сморкаясь кровью.
— Я тожись отрекаюсь от бога! — с плачем бросил Митяй — Марфа бьет, жрать нече, жисть дохлая. Отрекаюсь!
— Я те отрекусь, на одну ногу встану, за другую дерну и сделаю из тебя двух Митяев, — прохрипела Марфа, прикрыла толстые колени изодранным в драке сарафаном.
— Уходить надо. Это уж точно, жисти здесь не будет.
— Отрекаюсь! — хныкал Митяй, поправляя очки.
На колокольне загудел набат.
— Неужли где еще горит? — завертел головой Феодосий — Ну беда.
— Это Ефим полошит народ. Дурак старый! Пошли в деревню, — поднялся Иван — А ить славно подрались. Мне так звезданул Горшков, что досе скула ноет.
— В Сибирь уходить надо, — тянул свое Феодосий.
— Нет, на месте и камень обрастает.
— Нашей нуждой.
— Бабы тожить ладно дрались, хоть чуток вшу из голов повыскребли. Пошли быстрее, может, и не Ефим полошит… А вы, бабы, приберите грабли, что не сгорело, несите домой, — наказал бабам Иван.
Ефим влетел в церковь грязный от сажи, в крови, в поту и тут же запнулся за дьяка, который валялся в блевотине. Бросился в клетушку звонаря, тот тоже лыка не вяжет. К попу, но его шугнула поленом попадья. Влетел на колокольню и начал бить в колокола. Очнулся дьяк, полез на колокольню. Ефим заорал:
— Силов бога проклял, отрекся от бога! Анафеме предать надобно.
— Неможно, на то надо разрешение епископа аль еще кого. Проклял бога? Эка невидаль, я давно его проклял и отрекся. Все мы от него отреклись, а батюшка еще раньше меня. Нет бога. Все то дым, туман, — пьяно говорил дьяк — Зелье — это бог, дажить лучше, тьма, но не вечная. Бог — тьма вечная.
Ефим влепил дьяку затрещину, закричал:
— Ты что глаголешь? С ума спятил от зелья? В губернию пожалуюсь! Цыц, дьявол!
— Погодь, погодь… Гришь, отрекся от бога! Анафема! Гони звонаря сюда, я пороблю. Анафема!
Ефим облил звонаря холодной водой из колодца, тот очнулся, понял, что от него хотят, пополз на колокольню, сменил дьяка и ударил в колокола веселую «Барыню». Так и слышалось: «Барыня с перебором, ночевала под забором…»
Сбегался народ. А дьяк уже стоял на паперти и могучим басом орал:
— Анафема! Грешнику и богоотступнику рабу Феодосию — анафема!
— Анафема! — визжал Ефим Жданов.
— За что Силова предают анафеме?
— Не знаем.
— Анафема! — орал дьяк.
— Анафема! — прокричал звонарь с деревянной колокольни и свалился под колокола досыпать.
— Тиха, Ефим Тарасович говорить будет.
— Такие дела, братья во Христе, значитца, у нас был пожарище. Потом Феодосий показал нам сатанинское видение, будто Исус Христос с дьяволом «Барыню» плясали. А как отплясали, Феодосий тут же отрекся от бога. Сатано он, давно в его душе дьявол сидит. Он меня не однова подбивал отречься от бога, — забыв о старой дружбе, о том хлебе и соли, что съели вместе в мытарствах по земле, рассказывал Ефим.
— Анафема! Отлучить от церкви и сжечь на кострище колдуна.
— Анафема! В омут нечестивца! Зовите попа, пусть отлучит от церкви!
— Поп не могет, намедни он крался от Параськи, а Ларька его перестрел и колом хлобыстнул. Анафема!
— Пымать Феодосия и на судилище! Сюда его, сатано!
— В церковь нельзя, осквернит святыни! Анафема! Анафема…
8
Косоротились мужики, изрыгая проклятия, а из синей дали накатывалась Дробь барабана.
Трам-та-та-та-там! Трам! Трам! — барабан гремел, густела его дробь. Это Никита Силов шел со службы царской. Двадцать пять лет отбарабанил, за это получил ружье, амуницию и барабан. На груди Георгиевские кресты, медали.
Трам-та-та-там! Трам! Трам! Трам!..
Феодосий и Иван, не зная, что творится у церкви, подбежали к толпе. И их тут же вытолкнули на паперть. Не успели и слова сказать, как скрутили руки, прижали к стене. Больше всех старался Зубин, между делом дал Ивану под дых. Тут же крутился Фома Мякинин. Хотел было торскнуть по сопатке Феодосию, но сдержался.
Звенят на груди кресты и медали. Все это добыто в бою, через свои раны, кровь людскую. Может быть, впервые в свое удовольствие тянул носок Никита. Радовался, что еще в силе. Артикулы ружьем выкидывал. Что есть мочи бил тяжелыми ботинками по пыльной дороге. Все позади. Впереди жизнь, какой-то она будет?..
— Анафема! Несите дров на кострище! Колдуна сожгем, а Ивана плетьми выпорем!
— Сжечь и Ивана! Анафема! Он давно воротит нос от бога!