В ночь перед свадьбой статуя явилась к нему на брачное ложе. Легла, раздавила шутника – балагура.
"Да, я ничего не хотел. Неужто так страстно выбирал, что запомнился. Шутка была. Ступай себе с Богом, женщина! "
… «Молодости себе у корня не проси, лицу может не достаться». Голоса женщины я не слышал, но предупреждения ее, как нечто осязаемое, впитывались в меня.
«Ладно, Фиби, не буду. Да мне и не надо, чего мне молодиться! Скажи, что за деревяшку ты мне оставила, на Соколика похожа! «
– Корень береги, магический. С ним ты будешь видеть и слышать все таким, каким хочешь видеть и слышать. Лучше в соломе хранить. Под солнцем не держи. И зла на меня тоже не держи!
"Что это такое, – говорил я себе. – Откуда я все это слышу. Гипноз что ли всеподебрадский устроили. Может, НАТО проводит эксперимент, зомбирует приезжих из бывшего СССР туристов.
"Не нужно мне никакой магии!".
Бокал с пивом еще не успел упасть, едва качнулся, как официант на всех парах летел ко мне. Не успел. Бокал, потеряв равновесие, покатился, заливая пивом стол, солому, упал на траву, не разбился.
Укор официанта был суров. Острие бороды на презрительно выдвинутом подбородке целилось мне в переносицу.
– Да ладно тебе изгаляться, чапишек. Мы, советские, в долгу не остаемся. Платим за все. Скажи-ка мне лучше… Нет, не так. Garson, dis- moi te souviens-tu, словом, "Венеру Ильскую" Мериме помнишь? Не помнишь! Да ты, гарсон, и не читал, наверное. А меня вот ситуация может раздавить! Поубавь пыл, ну пиво разлилось, бывает. Бокалы у тебя неустойчивые какие-то. Ты вот что, Garson, donne moi sil vous pleit une centtains de grammes de "Slivovitz". «Сливовицу» повторил я по-русски. И не думай о нас русских или бывших русских свысока.
Наверное, что-то во мне менялось, когда я переходил думать на свой скудный французский. Я это неоднократно проверял, неизменно чувствовал расположение к себе собеседника. Что-то благородное, бекское появлялось во мне. Вновь врастал в корни предков, о которых ничего не знал, кроме того, дед мой, закончивший Горийскую гимназию и по непроверенным данным Петербургский университет, убиенный лет за двадцать до моего появления на свет, тем, кто должен был его сопровождать и охранять в командировке.
Бородка у гарсона как-то успокоилась, да и ему лестно стало, что клиент оттуда-то знает про чешскую "Сливовицу". Напиток, действительно, знатный: согревает, светлые думы навеивает.
Хотя пить одному не по мне. И не было такого, чтобы сел, сказал себе, не выпить ли, как думаешь, товарищ Надир? Но сейчас вдруг захотелось. И не один я был, со мною Сокол. Я пил в одиночестве, но как бы с магией, и как бы на брудершафт.
…– Ну что, Сокол-Соколик, корень магический, скажи-ка, когда войну, которую начал, кончать будешь? – спросил я молча у корня, дотронувшись рюмкой до челюсти "Соколика".
Крепкая зараза. Выпил разом, поморщился, скорее отдавая дань привычке, чем ощутил что-то неприятное.
– Ну, Соколик, скажи, когда война кончится? «Дай ответ!..» Не даешь ответа! Нет магии! Может, и вправду волшебный, удачу и счастье принесешь?
– Гарсон, пардоне муа, репете, еще дринг сливовицы!.. – с официантом можно было молчать на любом языке, он понимал. – Эх, Соколик, Соколик, чего я у тебя о войне раньше не спросил. Сейчас что с деревяшки возьмешь?
–4-
… Я возвращался в гостиницу столь же быстрым шагом, но уже просто спешил, не думал, что убиваю сахар в крови. Парк был заполнен курортниками, пожелания "Доброго Дня" уже отзвучали.
Во внутреннем кармане куртки Соколик отзывался в груди необъяснимым холодком. Тонкие ворсинки корня, пробив подкладку куртки и футболку, щекотали грудь.
"Война будет!"
Какая война, у меня только родился сын, чуть более сорока дней назад. Война казалась абсурдом, еще через два года родится дочь, и война все еще будет казаться невозможна. Еще через пять лет не станет отца и уже около трех лет, как начнутся военные события. Смерть отца мы косвенно свяжем с войной. Потом не станет и Махмуда, других моих близких, моих дядьев и теть.
– Сокол, какая война, – снова говорил я Соколику, вернувшись в солнечный день 1986. – Ты ошибаешься, кто тебе сказал? Война невозможна! Опущенная голова Соколика, что ранее свидетельствовало о его согласии со мной – являлась скорее протестом. Он опустил голову, но лицо его все более полнилось мужественностью. Тяжелый подбородок опускался. Внутри себя Соколик ворчал. Он не хотел войны. Он сопротивлялся, предупреждал.
…Ридан, оставив свою футбольную тренировку, вошел в отцовский сад. Это была последняя тренировка Ридана. Как-то уже не получалось бить по мячу, тренироваться. В саду между сливовым и айвовыми деревьями на бордюре валялся его кинопроектор "Луч-2". Он именно валялся, а не лежал. Ридан не прикасался к нему уже много лет. И пленки, снятые им, гнили в одном из ящиков, крошились. Это ли не было знаком, что рушится старое. Уходило все: кадры с мамой, с друзьями, когда сидели под деревьями в призывном пункте в Баладжары, провожали в армию Генку.