Солнце в щель между занавесками, оставив в покое мой затылок, направилось дальше в комнату, должно было греть мою куртку с "Соколиком" в кармане на спинке стула. Разогреет, высушит "Сокола!" Вставать надо, спасать соседа. Я вскочил. На стуле, залитая матовым солнечным светом, сидела жена. Я смотрел на нее, она сливалась с бархатистым, матовым, солнечным светом, в котором ярко зеленели ее глаза. Будь у меня сейчас камера с трансфокатором, с солнечными фильтрами, я бы снял ее на пленку. Я смотрел на жену и видел кадр: она сидит на стуле в матовом солнечном свете спокойная, уверенная, знающая вкус жизни женщина, за спиной у нее бескрайнее, уходящее в Шемаху, маковое поле. Кадр с моей женой в маковом поле я проектировал лет десять назад. Мы ехали с редакцией в сторону Шемахи, отдохнуть на природе, остановились среди макового поля, тянущегося по обе стороны от дороги. Женщины вышли пройтись. Я остался около машины, все искал ракурс, где за моей женой не было бы видно никого, только она одна и дальше до бесконечности поле в маках.
– Ну, что на этот раз случилось? – Вопрос ее уже предполагал стандартный для нас с женой ответ. "Так, пустяки, сказал бы я в ответ". Это было бы цитатой из моего друга Генки и бывшего президента Франции Жоржа Помпиду. Генка поразил однажды чтением стихов Помпиду. Я запомнил их в его чтении. "Опять пришла зима, и в окнах желтый свет. В такой же вечер, прошлою зимою я грустил, спроси меня кто-либо, что с тобой? Так, пустяки, сказал бы я в ответ!" Я отвечал так ей много раз: "Так, пустяки!"
– Уж не разбил ли ты чего, у тебя обычно такой вид бывает, когда ты бьешь машину нашего сына.
– je ne te comprends pas, madam! (Я не понял тебя, мадам) Молчание мое было на французском. – Я только что видел вас, мадам, сидящей на стуле в маковом поле. И было лишь три цвета: желтый, как уныние дня, в трепетании маков – красный, как тревога, и спасительная зелень вашего взгляда.
– Ты пьян, Веисага, выпил с утра.
– Нет! – я и забыл, что пил сливовицу. Двести граммов сливовицы не подействовали. Тут же ощутил во рту вкус сивухи. Сивуха была мне по вкусу с самого первого раза, когда я попробовал брагу. – Нам пучок соломы рапса подарили, – сообщил я.
Вытащил из кармана куртки "Соколика". Он был влажный и холодный, как лед, только коричневого цвета. Чуть не выронил его.
– Вот, знакомься, – "Соколик"! Я назвал его именем соседского мальчишки из Карачухура, фигурка очень на него похожа.
Жена бережно взяла в руки Соколика, была умилена.
–Ой, чудо какое!.. Это же корень мандрагора! Откуда он у тебя? Говоришь, солома! Где ты его выкопал? Ты его выкопал?! – вскрикнула она испуганно.
– Oui, madam, да, мадам. Подарили нам, женщина подарила!
– Какая женщина? – ей было и не важно, какая именно женщина.
– Наполовину старая.
– На какую половину?!
– Ты не поверишь, мы ее не знаем! Но она наша старая знакомая, видели ее на вокзале, когда ездили в Колин. Она была в крепдешиновом платье, помнишь?
– В шифоновом!
– Ну, в шифоновом. И год назад ее видели, в тенистой аллее. Шли три старушки. Три грации в тенистой аллее, помнишь? Она была в середине. Теперь помолодела здорово, только лицо подвело, иногда вдруг покрывается морщинами, как пересохший, потрескавшийся солончак.
– Веисага! – взгляд ее застыл в напряженном ожидании неприятностей. – Говори!
– Так, пустяки, сказал бы я тебе! Встретилась на рассвете у памятника Йиржи Подебрадского. Назвалась Фиби, может, меня так назвала. Предложила пивка попить. Дала пучок соломы, в ней Соколик. Вот вкратце вся история. Там еще была собака противная, такса, тоже Фиби и официант с козлиной бородкой из пивного трактира, куда мы вчера вечером заходили, но это уже другое.
– ВеисАга, ты вообще что-нибудь знаешь о цветке мандрагора, о его корне, что он магический, по легенде к висельникам имеет отношения?
Я молчал. Из магических цветов мне была известна только ромашка, погадать мог запросто на ней.
«Да, я «обалдуй»!
– Двоечник ты, – двоечником она называла меня незлобно. "Есть маленько", соглашался я, кто сейчас не двоечник. Но по натуре-то своей, двоечником я не был. Я получал двойки в школе из солидарности с друзьями, знал урок, но не отвечал. И всегда, когда мне ставили двойку, внутри меня зрел мощный протест, я вспоминал ответ, отчетливо видел его воей зрительной памятью в книге, где, на какой части страницы он указан: справа или слева, вверху или внизу.
И про цветок мандрагора я вспомнил. Стихотворение в эпиграфе к драме Кнута Гамсуна "Царица Тамара" называлось МАНДРАГОРЪ.
Перелистывая томик Кнута Гамсуна более чем столетней давности, за 1910 г., подаренный мне коллегой по работе в редакции Ровшаном, я наткнулся в драме "ЦАРИЦА ТАМАРА" на героиню, названную именем моей мамы. Точнее, на производное от имени моей мамы: Фатма. "Я чиста, потому что мусульманка!" – возражала в драме Фатима царице Тамаре. И к Кнуту Гамсуну я проникся еще большим уважением, поразился широте его интересов. Холодный северянин, норвежец и вдруг царица Тамара, мусульманка Фатима. Вспомнилось последнее, что я читал о Кнуте Гамсуне – это эссе в журнале "Иностранная Литература". Мы выписывали в редакции этот журнал в 2010 году, как раз через сто лет после издания тома из собрания сочинений К. Гамсуна с ЦАРИЦЕЙ ТАМАРОЙ, со стихами МАНДРАГОРЪ.