— Мам, а что это они делают? — спросила Рая у матери.
Аня Ситникова грустно улыбнулась:
— Танцуют, глупенькая…
— Тан-цуют?
Степанов тоже невесело улыбнулся и подумал, что из всех сидящих здесь завтра утром отправится на фронт самый молоденький и самый маленький, если не считать Раи, человечек — Леночка Цветаева.
Дома на Степанова вновь навалились мысли о Нине. Раздумывая над ее судьбой, он допускал возможность самоубийства… Что ж, если так, то гибель ее не случайна… Нина сама виновата в своей судьбе! Она сама свернула с той верной дороги, по которой шли все и вместе со всеми он, Михаил Степанов…
И в то же время ему было бесконечно жаль Нину. Скольких товарищей он похоронил на фронте! Но там их убивали враги. А Нина?.. Рано или поздно вернутся ее мать, даст бог — брат с фронта. Каково будет им?
Степанов зажег лампу, нервно походил по классу, сел было работать, но не смог. Взял книгу, это был случайно попавший к нему том «Войны и мира» без начала и конца, и тут же отложил — не читалось.
Накинув шинель, он вышел на крыльцо, сел на приступке…
Ночь становилась все темней, от Снежади, с бережанских полей тянуло холодной сыростью, болотным запашком и чуть-чуть дымом.
По дороге кто-то шел мимо школы. Степанов вгляделся и узнал Владимира Николаевича с мешком за спиной.
— Владимир Николаевич! Заходите! — окликнул он.
— Да. Передохнуть надо.
Степанов снял с плеч старого учителя мешок — в нем не было и полпуда, — повел к себе.
Воскресенский сразу устало повалился на стул у стены, облегченно вздохнул.
— Самое прекрасное на земле, Михаил Николаевич, — сказал он, — осуществление мечты. Шел и думал: «Еще часик, еще полчасика, двадцать минут, и я смогу присесть и передохнуть». Вот присел и наслаждаюсь… Великолепно! Превосходно! — С некоторых пор старый учитель все чаще стал называть Степанова по имени-отчеству.
— Вы бы разделись, Владимир Николаевич…
— Сейчас, сейчас… — Старый учитель посидел еще немного и снял пальто. — Великолепно!
— Откуда вы?
— На хутора ходил. За хлебом, то бишь зерном.
— Сколько же это километров?
— Немного… Верст пять туда да верст пять обратно, а устал, Михаил Николаевич…
— Ваши женщины, — заметил Степанов, — насколько я помню, моложе вас, и намного.
— Не намного! Да и должен же я свой вклад вносить… Дрова, стирка, уборка, приготовление пищи — им достается! — оправдывал Владимир Николаевич своих компаньонок. — Правда, можно было бы и завтра сходить. А если упустишь?..
Владимир Николаевич не закончил, за него это мысленно сделал Степанов: «Упустишь — попреков не оберешься!»
Зашел неизбежный разговор о Нине Ободовой. Владимир Николаевич отзывался о ней с большой теплотой, вспоминал какие-то давние истории, но во всем, что бы он ни говорил, Степанову слышался упрек: не уберегли!
Степанов долго слушал молча и наконец не выдержал!
— Безусловно, жаль, что все так получилось. Очень жаль! Но почему вы словно упрекаете всех нас?
— Да-а… — неопределенно протянул Владимир Николаевич, искоса взглянул на Степанова и встал. — Поздно, надо идти…
— Я провожу вас, — предложил Степанов.
— Не надо, Михаил Николаевич. Впрочем, как хочешь… Проводи. — Владимир Николаевич помедлил, достал из кармана пиджака сложенное треугольником письмо и неуверенно протянул Степанову: — Вот, прочти.
Степанов взял треугольник, взглянул. Адресовано Владимиру Николаевичу, на «квартиру». Обратного адреса нет. Степанов развернул письмо, и в глаза сразу бросилась подпись: «Нина». Жива! Он быстро начал читать:
Милый Владимир Николаевич!
Не думайте обо мне хуже, чем я есть. Мне было так плохо, так плохо! Жалею, что не догадалась уехать раньше. Я устроилась грузчицей на станции. К Вам большая просьба: если вернется кто-нибудь из моих, сообщите им, где я. Адреса пока нет, ночую где придется. Спасибо Вам за все.
Степанов долго молчал, все еще держа треугольник в руке. Взглянул на штемпель: соседний город.
— Владимир Николаевич, когда вы видели Нину в последний раз?
— Очень давно не видел…
— А когда вы получили письмо?
— Сегодня, когда за зерном шел.
— Кому-нибудь сказали о нем?
— Да не стоите вы того! — воскликнул Воскресенский с ожесточением, которого Степанов даже не мог подозревать в нем. — Впрочем, и я хорош! Очень даже хорош, старый болван!