Директор кинофестиваля извинился, что в "Меридиане" нет свободных мест, поэтому нас поселят неподалеку, в Холидей Ин.
Мы молчали.
— Нет ли у вас еще каких-нибудь просьб?
— Есть, — сказала я. — Нам бы хотелось получить приз.
— Это шутка, — объяснил Смирнов.
Но директор почему-то отнесся к этому серьезно. Он ответил, что от него это не зависит. Приз — это к жюри фестиваля.
Перед показом нашего фильма мы должны были подняться на сцену в зале, где проходил просмотр, чтобы поприветствовать публику. Зал был полный. Это радовало. На сцене стояла массивная трибуна, будто привезенная из Москвы, из Дворца съездов. Вася взгромоздился на эту трибуну.
— Теперь я чувствую себя, как дома, — сказал он.
Шутка прошла.
Председателем жюри была стареющая американская звезда, нам не знакомая, и фамилии ее я, к сожалению, не запомнила.
После просмотра три члена жюри захотели с нами встретиться. Один из них — канадский писатель — все норовил схватить Негоду за коленку. Потом пожаловался, что в конце фильма за его спиной ворчал кинозритель:
— Везде одно и то же. Что в Канаде, что в России…
Когда мы сидели в баре, нас окружили журналисты. Принялись задавать вопросы. Рая бодро переводила.
Журналисты заказывали себе напитки, выясняли попутно, чего это нам вдруг приспичило снимать такой фильм, и кем это мы с Васей друг другу приходимся — мужем и женой или братом и сестрой, и какие режиссеры на Васю оказали влияние.
Закончив допрос, журналисты поставили свои стаканы на стол и растворились. Задержался только один американец.
Этот американский журналист раньше был священником. Но, к великому горю его родителей, влюбился в немку, помешанную на кино. Из-за нее он бросил свой приход и отправился в Берлин издавать вместе с женой киножурнал. Поглаживая свою седую бороду, американец неторопливо беседовал с нами об искусстве. А когда мы встали, чтобы уходить, к столику подошел официант и, указывая на многочисленные пустые стаканы, поинтересовался, кто за это будет платить. Мы вопроса не поняли, а пастор упал в обморок.
Жить в роскошном отеле приятно, но скучно. Вечерами в лифтах постоянно встречаются бабушки с очень большим слоем макияжа на лице и в длинных черных декольтированных платьях и дедушки в смокингах.
Еще на улицах Монреаля мы очень часто видели стайки других дедушек и бабушек. Дедушки были одеты в клетчатые шорты и тирольские шапочки, а бабушки — этакие пастушки в фартучках на пышных платьях до колен со множеством нижних юбок.
За всю неделю, что мы провели в Монреале, мы не посмотрели ни одного фестивального фильма. А зачем? Все равно лучше нашего никто ничего не снял и не снимет никогда в жизни. Зато можно было ходить по магазинам и тратить деньги, что нам выдали на питание.
В роскошном меховом салоне Негода перемерила десять шуб. Я искала вожделенную куклу Барби.
Приглашения на приемы мы получали регулярно. Их устраивали представители стран, фильмы которых показывали в тот день. Представители Советского Союза никакого приема не провели.
В один прекрасный вечер мы оказались на банкете после премьеры северокорейского фильма. Народу набилось множество. Столы ломились. Их стремительно разоряли. Посреди толпы стояла растерянная женщина — корейский дипломат и оглядывалась. Увидев меня, мчавшуюся мимо с полной тарелкой в руках, она обратилась с вопросом:
— Какое впечатление произвел на вас корейский фильм?
Я чуть не уронила тарелку. Какой фильм? Мы поесть пришли!
Хорошо, что за мной шла Рая, которая честно ходила на просмотры. Она прикрыла меня и любезно заговорила с кореянкой по-английски о том, какой красивый фильм, про любовь…
Когда столы опустели и часть халявщиков разошлась, мы познакомились с монреальскими украинскими националистами. Это были крупные мужчины с бородами.
Началось братание, во время которого один из украинцев влюбился в Негоду и решил немедленно ей в этом признаться, стоя на коленях. Пока он преклонял колени, его непослушные локти задели столик с грязной посудой. Столик повалился. Девушки-кореянки в национальных атласных платьях остолбенели от украинской страсти.
Невзирая на разбитые тарелки пылкий влюбленный с нежными словами тянул к Негодиным ногам свои ладони. Его товарищи пытались его поднять, оскальзываясь на объедках.
Стоило так далеко ехать, чтобы все это увидеть. Захотелось домой.