— Сказать крестьянам всю правду? — спросил Озол, подумав о своей волости.
— Разумеется. Народу надо всегда говорить правду. Неурожай — это несчастье, а не позор. Подготовь вовремя своих активистов, расставь партийцев на боевые посты. Сколько их у тебя?
— Без меня — четверо, и три кандидата.
— Немного, — заметил Рендниек.
— Зато все они проверенные люди, — оправдывался Озол.
— Вот это хорошо. Нельзя так, как делал Целминь. Директивы партии он истолковывал превратно и принимал кого попало. С его Лерумом получился настоящий скандал, — начал рассказывать Рендниек. — У них уже в третий раз обкрадывают маслобойню. Перед каждой ревизией — кража. После того, разумеется, составляется акт — украдено столько-то; председатель правления — шурин Лерума — подписывает, и все в порядке. Но вот стало известно, что рижские родственники Лерума часто продают на базаре масло с маслодельного завода и сыр. Кадикис послал в волость одного из своих ребят, и третьего дня воров накрыли. Заведующий вместе с Лерумом систематически крали, а перед ревизиями симулировали «кражу». Целминь, правда, уехал на учебу, но выговор он все равно получит. Такой Лерум позорит партию.
— Мне с тобой вот еще о чем нужно поговорить, — Озол не спешил уходить. — Некоторые новохозяева предлагают организовать колхоз. Я уже провел несколько бесед.
— А что думают старые хозяева? — сразу спросил Рендниек.
— Сомневаются еще, — ответил Озол.
— Спасибо за откровенность. А то Целминь мне в свое время докладывал, что у него все обеими руками за колхоз, — усмехнулся Рендниек. — Вообразил, что путем администрирования можно коллективизировать. Думал, что разъяснительная работа ни к чему, достаточно дать команду. Я спросил его, не будут ли крестьяне против. А он отвечает: «В волости восемьдесят процентов кулаков, те, конечно, будут сопротивляться». «Так кого же ты собираешься вовлекать в колхоз, кулаков, что ли? — спросил я. — Кулакам вообще в колхозе не место». Видимо, слышал краем уха что-то о преимуществах коллективного хозяйства и захотел выслужиться — первым организовать колхоз.
— А что мне делать дальше?
— Говори с людьми, разъясняй им постепенно, терпеливо. Если организуете артель, государство поможет машинами, минеральными удобрениями. Я сам тоже съезжу поговорить с крестьянами.
— Будем ждать тебя, — Озол простился и направился в свою волость, чтобы начать борьбу за хлеб.
По приезде он собрал членов партии, кандидатов и комсомольцев, рассказал им о стихийном бедствии, постигшем страну, и наметил план работы. Партийцев прикрепили к сельсоветам, кандидатов и комсомольцев — к десятидворкам.
Мирдза вспомнила опыт позапрошлого года и предложила прибегнуть к взаимопомощи. Людям той или иной десятидворки организоваться в бригады, вместе использовать лошадей и машины и помочь друг другу убрать поля.
— Ничего иного мы, пожалуй, и не придумаем, — сказал Лауск.
— Но Густ Дудум с этим не согласится, — усмехнулся Гаужен.
— Как будто станем у него спрашивать! Чтоб ему скиснуть! — пожелала Мирдза.
Весть о засухе люди приняли по-разному. После волостного собрания, на котором Озол разъяснил важность своевременной уборки урожая, старый Пакалн тяжело вздохнул и стал вспоминать ту пору, когда поля Латвии также поразил недород. Он рассказал, как, посадив десять пур картофеля, накопал только пять, да и тот не годился ни самим в пищу, ни на семена — мелкий, как горох, и червивый. Следующей весной объездил несколько волостей в поисках картофеля на семена и выклянчил одну корзинку. Вспомнил также, что еще совсем недавно, при Ульманисе, в Латгалии затопило поля и детей увозили в Видземе и Земгале, чтобы не умерли с голоду. Пакалны тоже взяли мальчика и девочку, но зимой за ними приехали родители — ксендз грозил проклясть, если оставят детей у «нехристей». Пусть лучше дети с голоду помирают, тогда в царствие небесное попадут, но нельзя позволить, чтобы лютеране оскверняли их. Ну, что поделаешь такому попу? Сам отъелся, круглый, как бочка, какое ему дело до чужого ребенка? Видимо, боялся потерять кого-нибудь из паствы, меньше будут яичек приносить. Потом узнали, что мальчонка с голоду опух и помер. Прямо плакать хотелось — такой славный парнишка, работящий, послушный, в школу начал было ходить здесь же, в местечке, но погубил его этот католик.