Малыш на ее коленях зашевелился. Он боролся со сном и тер глаза кулачками: проснувшись, сообразил, что телега все еще движется вперед, и спросил:
— Мамочка, почему ты пропала? — и обхватил шею Балдиниете. Затем оторвался и удивленными глазами посмотрел ей в лицо.
— Разве ты другая мамочка? — допытывался мальчик.
— А ты хочешь, чтобы я была твоей мамочкой? — Балдиниете прижала мальчика к груди.
— Ты будешь такая же хорошая, как моя мамочка? — спросил Ваня.
— Постараюсь, — улыбнулась она.
Где-то вдали замерцал огонек. Лошадь сама повернула вправо. Пусть идет. Ради детей надо позабыть стыд и проситься еще к кому-нибудь на ночлег. Дорога как бы знакомая. Днем-то узнала бы, но в темноте порою и свой собственный дом кажется чужим.
Слева от дороги вынырнула темная фигура с косой на плече.
— Эй, кто там едет? — раздался сильный голос Гаужена.
— Гаужен! — воскликнула Балдиниете. — Ну, конечно, это ведь дорога в «Гаужены», в темноте не узнала. Вот хорошо! Ты ведь позволишь переночевать у тебя?
— Разве тебе уже кто-нибудь не позволил, мать?
— Родственники прогнали. Ирма Думинь… — с горечью ответила Балдиниете.
— Тоже выдумала, к Думиням заезжать! — усмехнулся Гаужен и сплюнул. — Какая им от тебя может быть польза? Заезжай ко мне и живи. Таких хором, как у Думиней, у меня, правда, нет. Один сосед с берега реки уже поселился у меня. У них у всех от домов остались одни развалины. Ты не одна. Э, что у тебя там на возу шевелится? Овечка, что ли?
— Это мои новые сыновья. Только что допытывались, буду ли я хорошей матерью, — улыбнулась Балдиниете. Удивительно, куда девалась тяжесть, давившая сердце, на душе стало спокойно и бодро.
Гаужен наклонился, чтобы рассмотреть мальчиков, спросил, как звать, и, посмеявшись, хлопнул Володю по плечу:
— Молодцы ребята! Они тебе помогут дождаться твоих взрослых сыновей.
Лидумиете позвала на похороны дочки всех соседей — близких и дальних, всех, кто только знал ее Алминю. Поминки устроили, как обычно в старые времена. Правда, не было ни свиньи, ни овцы, ни даже теленка, чтобы заколоть, но сохранилась одежда — часть они увезли с собой, а часть сумели так спрятать в земле, что ни немцы, ни Петер Думинь, ни другие мародеры не смогли разнюхать. За штуку домотканого сукна и два узорчатых шерстяных одеяла — рукоделие Алмини — она выменяла у Саркалиене поросенка, и за простыни и скатерть — овцу у Ирмы Думинь. Мука для белого хлеба еще нашлась в мешке. Яну Калинке дала мешок ржаной муки, чтобы изготовил самогон, у него в баньке сохранился аппарат.
Сама Лидумиете мало занималась приготовлениями к похоронам. У нее еле хватало сил подоить корову и подбросить ей охапку травы, когда та возвращалась с пастбища, где паслась вместе с коровами Лициса. Остальное время она сидела у гроба дочери и вслух повторяла одни и те же слова:
— Моя ненаглядная, ох, моя ненаглядная, что эти дьяволы с тобой сделали…
Эрик заботился о приготовлении могилы, варке пива и подыскивал распорядительницу на похоронах. Нужно было замазать в стенах дыры, в окна вставить стекла из зимних рам, уцелевших на чердаке, сколотить скамьи из досок — все стулья немцы изрубили топорами. В большое стенное зеркало, подаренное старшим братом Алмине в день ее конфирмации, кто-то из громил ударил прикладом или топором. Все в сплошных трещинах, оно, как бы издеваясь, смотрело на входивших в комнату. Эрик хотел зеркало убрать, но мать не позволила: оно напоминало и об Янике, и об Алмине.
Так как пастор общины Гребер не вернулся, Лидумиете послала Эрика к Салениеку — может быть, не откажется отпеть Алминю. Но Салениек твердо решил порвать с прошлым — и отказался. Не осталось ничего другого, как обратиться к Августу Мигле, проповеднику распавшейся братской общины, который считал своей обязанностью на похоронах заставить родных как следует поплакать. Начав говорить и заметив в глазах присутствующих слезы, он так увлекался своим красноречием, что слова его не переставая лились, вызывая утомление и одно желание: скорее бы сказал «аминь». Он всем уже надоел, но в случае необходимости люди все-таки прибегали к его помощи.
Ясным и солнечным было воскресное утро. За эти немногие дни после возвращения жители кое-как привели в порядок разгромленные и загаженные дома. Теперь, направляясь на похороны, люди озабоченно смотрели на поля, где перезревшие колосья клонились к земле. У многих домов двери были еще открыты настежь, и ветер гонял по комнатам листы разорванных книг и газет. Хозяева еще не вернулись. Возле дома Миериней, на холме под дубом, вырос желтый глинистый бугорок, с белым, некрашеным крестом. Там почивал Рудис Миеринь: в тот день, когда его хоронили, за кладбищем еще были немцы. Так старик и после смерти остался близ своего жилья, из которого его не могли выгнать даже жандармы.