— Пожалуйста, господин товарищ Озол! Здесь ваше место.
Озол сделал вид, что не слышит. На скамье между Салениеком и Балдиниете оставалось свободное место. Озол занял его. Рядом с Августом Миглой уселась Саркалиене. Страх перед Сибирью ничуть не отразился на ее здоровом аппетите. Из подаваемых ей Августом мисок с холодцом она перегружала к себе на тарелку самые жирные куски, каждый раз приговаривая:
— Это ведь я откармливала поросеночка. Так трудно было уберечь его во время скитаний. Тогда никто не помогал. Хотя бы отведать надо.
После молчаливого завтрака началась церемония выноса гроба. Август Мигла длинно и пространно говорил о небесной обители, в которую рано или поздно должен вступить каждый, о радостях, ожидающих там Алминю, но ни словом не помянул чудовищного врага, вокруг жертвы которого теперь стояли многочисленные присутствующие. Как обычно на похоронах, Август говорил так долго, что даже на глазах матери высохли слезы, менее причастные к горю исподтишка посматривали на часы. Ведь еще надо было ехать на отдаленное кладбище соседней общины, где у Лидумов была фамильная могила, — а осенний день рано клонится к вечеру.
На кладбище он повторил ту же речь. Когда прозвучало долгожданное «аминь», солнце уже опустилось.
Домой возвращались быстрой рысью. Все торопились к теплому дому, где ожидало вкусное угощение. Только сердце матери рвалось туда, где осталась покрытая цветами могила. Но ни живая мать, ни мертвая дочь уже не занимали участников похорон. Озол видел, как люди поднимали кнуты, показывали друг другу на сожженные или разбитые дома, вытоптанную на полях рожь. «Пусть бы ели, жрали, но не топтали ногами», — заметил кто-то. Озол обернулся, — это сказал Гаужен, сидевший на одной повозке с Балдиниете.
За ужином вскоре завязались разговоры. Соседи рассказывали друг другу о пережитом во время скитаний, жалели, что не удалось скрыться в лесу. Надо было забраться в кусты или в болота отдельно, по одной семье. Таких, которые думали, что безопаснее спрятаться по четыре-пять семей вместе, вылавливали шуцманы.
— Я тебе прямо скажу, — Гаужен махнул трубкой в сторону Саркалиене, — плохого сына ты вырастила. Разве немец латышу был когда-нибудь другом? А твой сын помогал немцам последние соки выжимать из наших людей.
Рядом с Гауженом сидела жена кузнеца Саулита. Смелые слова соседа ее так перепугали, что вилка с наколотым мясом упала ей на колени. Чистя платье, она нагнулась и шепнула Гаужену:
— Ой, ой, не говори так с нею! Вилюм тут же в лесах скрывается. Как бы не передала.
Широкое загорелое лицо Саркалиене побагровело. Но она решила не сдаваться.
— Ты, Гаужен, еще не знаешь, что из твоих сыновей получится, — отрубила она, но затем, очевидно, сообразила, что теперь выгоднее будет обороняться, чем наступать, и перешла на примирительный тон. — Это только так говорят, а разве мать воспитывает своих детей. Жизнь воспитывает.
— Все же жизнь воспитала его в твою пользу, — подшутил Гаужен, — натаскал домой еврейских вещей, русские пленные даром землю обрабатывали.
— Какие же из этих пленных работники? — пожаловалась Саркалиене. — Такие заморенные, вшивые.
— Лентяи и бездельники… — не выдержал Густ Дудум. — Такую беду брать в дом! Того и гляди, как бы тебе голову не оторвали.
— Те, что у крестьян работали, — вмешался в разговор Саулит, — еще на людей были похожи. Но каких я в городе видел — просто рассказать нельзя. Одни кости под синей кожей. С ног валятся. Кто упадет — того прикладом по голове. Батрак Августа Миглы, ну, как его… Петер Ванаг, однажды дал пленному кусок хлеба… Тут же и на него набросились и сразу в Саласпилс увезли. Бог знает, вернется ли когда-нибудь, пропал человек из-за своего доброго сердца.
Озол видел, как Густ Дудум нервно жует концы своих усов. Видно было, что человек этот полон неудержимой ненависти.
— Что ты считаешь увезенных в Саласпилс, — от злобы у Густа глаза стали красными, — лучше спросил бы товарища, — это слово он выговорил с особым ударением, — Озола, за что в сорок первом году в Сибирь столько латышей увезли!
Озол хотел ответить, но его опередил Гаужен:
— За что увезли? Да уж, конечно, не за кусок хлеба бедняку. Вот твой сосед Каспар Грислис. Разве ты забыл, как он в двадцатом году застрелил Алму Цируль — внучку старой Лизе? Ты, может, позабыл, но есть и такие, что не забывают.