— Ну и будьте довольны, что Каспар Грислис застрелил эту коммунистку, — иронически отозвался Густ, — иначе теперь не о чем было бы трубить. А разве все остальные тоже стреляли в Алму Цируль, все, кого увезли?
Озол почувствовал, что и для него настало время сказать свое слово. Стараясь сохранить спокойствие — проклятая контузия все еще давала себя знать, — он начал:
— Я вижу, кое-кто не может забыть воплей «Тевии» об «увезенных». Некоторые еще долго будут помнить их, так как верят тому, чему хотят верить. Но тем, кто способен понимать вещи такими, каковы они есть на самом деле, я прежде всего могу сказать вот что: эти статьи были нужны немцам и их приспешникам из латышей, чтобы закрывать вам глаза. Они сами убивали без конца, но вопили, что это делают большевики.
— Вот, вот, как с церковью, — вставила Балдиниете. — Все мы видели, как они насосами качали воздух, чтобы лучше горела, а в газетах написали, что большевики сожгли.
— А у Каупиня нашли зарытым в землю целый ящик с пулеметами, — перебил Озола Гаужен.
— Ну, вот, для стрельбы по зайцам пулеметы не нужны, — подхватил Озол. — Но он ведь все же готовился в кого-то стрелять. И не один. А то не прятал бы целый ящик с оружием.
Озол видел, как Густ, уже и без того подвыпивший, во время этого разговора опрокинул еще три больших рюмки самогона. Так вот откуда эта старая рысь черпает смелость, чтобы щерить зубы и брызгать слюной! Очевидно, Густ сам не верит ни в Сибирь, ни в чека, иначе бы держался тише воды, ниже травы.
— Разве латыш не смеет защищать свою родину? — бросил Густ, не сумев придумать ничего другого в защиту Каупиня.
— Латыш должен защищать родину, — ответил Озол, — только он должен знать от кого: от врага или друга. Если вы с Грислисом и Каупинем считаете немцев вашими друзьями, то это еще не значит, что все латыши думают так же. Я считаю, что мы здесь, кто сочувствует горю Лидумов, думаем иначе.
— Будь он проклят этот немец, — мою Алминю… — заплакала сидевшая на лежанке Лидумиете. Озол пожалел, что затронул у нее самое больное, но ему казалось, что с этими людьми надо говорить о близком для них и осязаемом.
— И моих сыновей… — тяжело вздохнула Балдиниете. — Тебе легко говорить, Густ… — с упреком обратилась она к Дудуму. — Попробовал бы сам воспитывать детей.
— Так ведь детей ваших мобилизовали, — оправдывался Густ. — Русские так же будут мобилизовывать. Война есть война.
— Разве снова будет мобилизация? — встрепенулся Август Мигла. При немцах ему удалось за хорошо откормленную свинью уберечь от мобилизации своих обоих сыновей. Теперь они жили в лесу, в сарайчике, выжидая, что будет. — Да разве латыши еще не навоевались? — продолжал он. — Пора бы заняться мирным трудом.
— Все народы нашей страны истосковались по мирному труду, — ответил Озол, — но разве поэтому можно бросить оружие и разойтись по домам? И разве у латышей нет своих счетов с немцами? Нужно преследовать зверя, держащего в своих лапах сыновей Лидумиете, Балдиниете, Саулитов. Надо скорее освободить тех латышей, которые томятся в немецких лагерях смерти. Чего же вы хотите? Чтобы другие завоевали победу и преподнесли нам на блюде, как пирог?
— Но кто же будет обрабатывать поля? — Густ окинул всех взглядом победителя. — Вот, к примеру, Лидумиете останется одна. Разве ей тогда справиться с уборкой хлеба и картофеля?
— Как же это, — пошлют брата на брата, — подняла голос Саркалиене. — Разве у Эрика поднимется рука, чтобы стрелять, когда на другой стороне будет Ян?
«Хитры, как лисы», — мысленно усмехнулся Озол. Он увидел, что и остальные задумались. Совладев с руками, начавшими снова дрожать, он сказал:
— Но там, на той стороне, и немцы, от мины которых погибла сестра Эрика. Там немцы, на чьей мине подорвалась Дзидриня. Там все те, кто убивал, жег, взрывал, гнал латышей, как рабов, в Германию. Разве им можно дать безнаказанно уйти? Разве можно их простить?
На это, как эхо, откликнулась Лидумиете:
— Христос, правда, говорит: «Любите врагов своих», — но это уж слишком. Да простит мне господь мои прегрешения, но я сама своими руками убила бы этих дьяволов!
— Значит, ты будешь довольна, если Эрика призовут? — от опьянения и злости Густ совсем забылся и даже не постыдился издеваться над убитой горем старушкой.
— Нет таких матерей, Густ, которые бы радовались войне, — заступилась Балдиниете. — Уже от одного этого слова вздрагивает материнское сердце. Но раз немцы напали на нас, то я бы хотела, чтобы мои сыновья надели фуражки с красными звездочками.