Замечаю: боец поднял глаза от пола, глядит на меня. И тут я останавливаюсь перед ним, спрашиваю:
— Вы что ж, в одиночку собирались бить врага?
— Не знаю. Мстить хотел, — чуть слышно говорит самоходчик, и по телу его снова пробегает дрожь.
Значит, я на верном пути. И теперь уже тверже продолжаю:
— Один в поле не воин, товарищ боец. Нам надо вместе мстить фашистам. Тогда мы и сможем с них за все спросить!
А вот сейчас, пожалуй, можно поинтересоваться и главным, что так потрясло бойца. Сейчас он, конечно, скажет…
И самоходчик действительно заговорил. Вернее, вначале заплакал. Потом, собравшись с силами, поведал мне свою страшную историю…
— Вышел я за околицу, в село свое направился, — едва сдерживая себя, рассказывал боец. — А тут женщины идут навстречу. В одной из них, самой пожилой, соседку свою узнаю. И она меня тоже признала. Кинулась ко мне, обняла да как заголосит: «Лешенька ты наш, сиротинка милая!» Верите, сердце так и защемило от ее слов. Думаю: ну, сейчас остановится…
Подступаю к ней, спрашиваю: «Что с моими?» А она глаза, полные слез, еще шире округляет и что-то невнятное бормочет. А потом, значит, сама меня спрашивает: «Куда ж ты, Леша, пошел?» «Домой», — отвечаю ей. А соседка еще пуще в слезы ударилась. «Не ходи, — говорит, — нет дома твоего. И села нашего тоже больше нет. Сожгли его фашисты. А по печам танками взад-вперед поелозили, с землей сровняли».
Боец как-то странно икнул и умолк. Потом потянулся взглядом к кружке, что рядом с ведром стояла. Поняв его желание, подаю воды. И лишь после этого, протолкнув, видимо, ком, подступивший к горлу, боец продолжал свой рассказ:
— Словом, обомлел я от услышанного. Не знаю, что и сказать соседке. А та стоит рядом, всхлипывает. Наконец опомнился, спрашиваю: «Мои-то где? Где искать их?» Смотрит на меня соседка, молчит. Потом головой тряхнула: будь, мол, что будет — и говорит: «Не надо тебе искать их, Леша. Мать с младшеньким братцем твоим фашисты растерзали. А ведь я советовала ей: «Схоронись у партизан». А она мне в ответ: «Здесь я нужна, Антоновна». Наверное, партизанам помогала. Вот и прознали они, возможно, об этом через полицаев. Фашисты прямо к вам домой явились. Тут же и учинили злодейство. Сначала братца твоего пытали. А потом, убив его, за мать взялись. Не знаю, мертвой она была или живой, но только фашисты в доме ее оставили. А сами вышли да и пустили петуха под стреху. И долго гоготали, никого близко к огню не подпуская…»
И снова наступило молчание. Боец опять потянулся к кружке. Слышу, как его зубы по ее краю дробь отбивают. Кое-как попил и минуты две-три сидел, не говоря ни слова. Наконец, уняв волнение, снова продолжил:
— Ноги тут у меня обмякли, как будто ватными стали. Хочу про отца спросить, да голос не повинуется. А соседка словно мысли мои угадала. «Батьку, — говорит, — тоже не ищи. Как узнал он о том, как фашисты над семьей измывались, сразу же к какой-то нашей части пристал и в бой попросился. Но только не уберегся от пули: в первом же бою погиб…» — Боец со всхлипом вздохнул, взглянул на меня и вдруг, схватившись руками за голову, замотал ею, выдавил сквозь стон: — А я-то так рвался сюда, товарищ майор, товарищей поторапливал. А все ни к чему оказалось…
— Не надо так, — начал я успокаивать его. — Не мы в этом виноваты. И не товарищи ваши.
— Знаю — фашисты. И еще полицаи. В лесу они, оказывается, скрылись, — перебивает меня боец. — 6 т них-то и все беды. Потому я за автоматы и схватился. Думал, найду их, сволочей, в лесу, отомщу. Ох, как бы я им отомстил!
— Мстить — решение правильное. Но только не в одиночку. Вместе надо действовать.
Самоходчик молча кивнул головой, соглашаясь. А когда уходил, уже почти спокойно сказал:
— Можете на меня надеяться, товарищ майор, ничего подобного я не повторю.
О трагедии этого бойца мы, политработники, не раз потом рассказывали самоходчикам. Да они и сами видели на каждом шагу следы чудовищных злодеяний фашистов: выжженные дотла деревушки, разрушенные города, забитые расстрелянными советскими людьми канавы, рвы, колодцы. И гнев небывалой силы переполнял их сердца. Каждый шел в бой с одной мыслью — как можно больше истребить ненавистных фашистов.
Думается, что это — гнев и ненависть к оккупантам — тоже во многом способствовало тому, что наше наступление развивалось день ото дня все стремительнее. Судите сами: после освобождения Минска прошло чуть более двух суток, а мы уже вступили в Молодечно. Вот что сообщали об этом скупые строки приказа Верховного Главнокомандующего: «Войска 3-го Белорусского фронта сегодня, 5 июля, в результате стремительной атаки танковых соединений, конницы и пехоты овладели городом и крупным железнодорожным узлом Молодечно — важным опорным пунктом обороны немцев, прикрывающим пути на Вильно и Лиду».