— Кто желает выступить? — спросил председатель собрания старший лейтенант Малинин.
Встал Сечной.
— Эти ведь на Москву летят, — хмуро сказал он, вскинув голову вверх. — Бомбить… Их там, конечно, встретят. А нам вот, танкистам, надо встретить врага здесь, на этой вот земле. — Иван Антонович поглядел под ноги, вздохнул: — Она сейчас мокрая, танками мы ее всю перепахали. Неуютной вроде бы стала. А все равно душа болит по ней. Она же нам своя, родная! И за нее жизни положить не жалко, если что… Ну, а насчет долга коммунистов, тут все ясно: он у нас один — бить врага так, чтоб не было здесь его поганого духа.
За Сечным слова попросил Константин Ляшенко.
— Я пока кандидат в члены партии, — сказал он, — но от имени взвода и лично от себя заявляю: фашиста будем бить и в хвост и в гриву! Без пощады! И другим пример покажем.
Выступили и беспартийные. Механик-водитель Афанасий Горюнов сказал так:
— У нас с Резваном Магомедовым партийных билетов пока нет, а бить фашиста мы будем как коммунисты.
Затем слово взял комбат, за ним я. Решение приняли короткое, но отражающее самую суть: «Всем коммунистам считать своим долгом в бою быть в первых рядах сражающихся с ненавистным врагом, вести за собой беспартийных».
Собрание длилось не более тридцати минут. Но оно заметно ободрило людей, дало им хороший заряд моральной силы. Коммунисты разошлись по подразделениям. Надо было донести принятое решение до всего личного состава.
От нас политрук П. И. Волихов ушел не сразу. Он побывал в экипажах, поговорил с людьми. Хорошо помню: он не произносил лозунгов, не выступал с длинными речами, а говорил простым, понятным каждому языком. Излагал правду, хоть она и была довольно горькой. Разъяснял значение предстоящего боя для бригады, для фронта, для Москвы. Люди слушали его очень внимательно, еще больше загораясь желанием выстоять, не пустить врага к столице.
* * *
Уже давно рассвело. Подувший с юга крепкий ветерок разогнал тучи. Проглянуло солнце. День обещал быть погожим.
Стояла непривычная тишина: ни лязга танковых гусениц, ни взрывов снарядов.
— Может, фашисты уже назад повернули? — сказал И. А. Сечной, поглядывая вдоль шоссе. Ни он сам, конечно, да и никто другой в это не верили. Но верить очень хотелось.
— Хорошо бы, — сказал комбат. — Однако не затем, Иван Антонович, они на нас так жали, чтобы сейчас без боя назад повернуть. Но, дай срок, повернут непременно. Мы их заставим!
— Это само собой, — согласился помпотех.
«Перед фронтом полка противник активных боевых действий не вел. Наблюдением установлено движение его мелких групп в восточном и северо-восточном направлениях», — написал в тот день в боевом донесении начальник штаба полка капитан Филимонов. Следующее донесение он сможет отправить в бригаду лишь через несколько дней — так сложится обстановка.
А пока все было спокойно…
Коган, Сечной и я сидели у командирского танка, курили, разговаривали. Комбат рассказывал нам о своем Ульяновске, Сечной расхваливал соловьиную Курщину.
Из района, где расположились тылы батальона, пришел боец хозвзвода, принес котелок горячего чая, немного сахару.
— Велели передать, — сказал он, бережно ставя перед Коганом котелок.
— Кто велел? — поинтересовался комбат.
— Техник-интендант Корнеев, помощник по тылу.
— Ты ему от нас большое спасибо передай, — сказал капитан бойцу.
Чай был заварен круто. Пили его с наслаждением. Когда котелок опустел, Коган мечтательно произнес:
— Теперь бы выспаться как следует…
Из танка высунулся дежуривший у рации сержант. Доложил, что комбата вызывает на связь штаб полка. Коган поспешил в машину.
— На КП бригады только что побывал маршал Ворошилов. Приказал нашему комбригу удержать рубеж любой ценой, — показавшись через несколько минут из башни, сказал Григорий Самсонович и добавил: — Курелин еще раз напомнил, чтобы каждый батальон надеялся только на свои силы. Есть сведения, что гитлеровцы собираются ударить по бригаде с разных направлений. А что наши Крутицы они на прицел взяли, так это точно.
Я решил еще раз обойти экипажи, поговорить с людьми. Обстановка пока позволяла сделать это.
Выйдя из рощицы, пересек полотно шоссе и сразу оказался у танка Ляшенко. Младший лейтенант сидел на башне, курил, сосредоточенно глядя туда, где автострада, казалось, сливалась с горизонтом.
— Ни души, товарищ комиссар, — свесился ко мне Константин. — И ни звука. Скучно даже.
Ляшенко на вид лет двадцать. Высокий, голубоглазый, довольно веселого нрава. На его лице то и дело играет улыбка.