Затихла песня. На какое-то время наступило полнейшее безмолвие. Но вот раздались первые хлопки. Сначала недружные. А потом все, словно очнувшись от своих раздумий, начали бурно аплодировать артистам.
Программа у ансамбля оказалась очень интересной. Поэтому почти каждый номер исполнялся на бис. Но особое оживление вызвали все-таки выступления ведущих. Один из них — высокий, худой, белобрысый — очень хорошо владел своим лицом. Он изображал то пленного фашиста, то крикливого, бесноватого Гитлера, то колченогого Геббельса. Другой — тоже высокий, но поплечистее и покрепче — устраивал своего рода судилище над теми, кого играл напарник. И о каждой его репризой слушатели взрывались хохотом.
— Так его, так, — поддерживали бойцы. — Шпарь покрепче!
А перед окончанием концерта оба ведущих, накинув на себя расписные, яркие платочки и пристукивая каблуками, исполнили задорные русские частушки. Они пели о том, как Гитлер на тульский чай нацелился, да «зря, дурень, позарился — кипятком ошпарился». Пели о Волге-матушке, где фашистские солдаты «крест с могилою нашли», и о том, что после Курска «нынче немец начал драпать, как не драпал никогда». И каждая такая частушка вызывала у наших бойцов и командиров возгласы одобрения, долгие аплодисменты.
* * *
Обсуждая концертные номера и весело копируя ведущих, самоходчики расходились по батареям. А мы направились на ужин. Подкрепившись, зашли в мою комнату. И здесь Николай Трофимович начал, как говорится, изливать мне свою душу.
— Завидую я тебе, — признался он. — Скоро снова будешь громить фашистов. А тут, как ни бьешься, никуда не вырвешься…
— Ничего, — постарался я утешить его, — мы и за тебя, и за твоих ребят будем бить врага. Видел, наверное, как загорелись сегодня люди? А их реплики о готовности идти в бой, мстить фашистам слышал? Тут, конечно, и наша работа есть. Но и твои артисты масла в огонь подлили. Так что не унывай: ты очень нужное для победы дело делаешь.
— И ты туда же, — грустно покачал головой Усатый. — Слышал я уже такие слова. От полковника Шарова, и не один раз. Он тоже втолковывает мне, что я важное дело делаю.
— И правильно втолковывает…
Николай с обидой глянул на меня, но спорить больше не стал. Только произнес с безразличием:
— А мне-то от этого какой прок… — Но, поняв, что эта его фраза ничего мне не говорит, добавил с горечью: — Не осуждай меня, Иван. Пойми: душа горит! Мстить я должен фашистам, крепко мстить!..
Да, мне уже было известно, что гитлеровцы убили многих родственников Николая, сожгли дотла его село. И поэтому я решил больше не перебивать его. А он, минуту помолчав, заговорил снова, теперь уже с заметным оживлением:
— Я тут как-то в одну перепалку попал. Выполнял, понимаешь ли, задание. Ну, дали мне машину, водителя. Выехали. И с пути сбились. А тут, слышу, стрельба вспыхнула. Подъезжаем ближе. Вижу: наши отступают. «Кто, — спрашиваю у одного бойца, — командир ваш?» «Убили его», — отвечает. Ну, я, недолго думая, собрал всех людей. А потом с ними и даванули фашистов. Пух и перья от них полетели. Вот уж где я отыгрался!
Усатый рассказывал все это без подробностей, скромно. Но позднее я узнал об этом событии у одного из работников политотдела армии со всеми деталями. Кстати, за ту «перепалку» Николай Трофимович был награжден орденом. Но тогда Усатый об этом тоже умолчал, лишь добавил:
— Теперь вот жду еще такого случая. — И вдруг круто повернул разговор на другое: — Хватит, Семеныч, с этим. Давай песню. Подтягивай.
Был вечер. Тихий, теплый. Он-то, видимо, и навеял на Усатого воспоминания о его родной Украине. И Николай запел свою любимую песню о Днепре. Запел красивым, густым баритоном. Но после первого же куплета прервал песню, заговорил решительно:
— Теперь уже скоро! Скоро будет она, земля украинская, снова нашей. Вот тогда и Днепром полюбуемся. Там на берегу эту песню и допоем…
Уезжал Н. Т. Усатый утром. Уже с подножки кабины, пожимая руку, сказал: