Шаров откашлялся, неуклюже поерзал на стуле, сказал басом:
— Председатель объяснил, как, значит, о навозе говорить надо. Кто желает?
Наступило неловкое молчание. Доярки-колхозницы переглядывались, шушукались; сидели неподвижно ткачихи.
— Вот так всегда, — усмехнулся Червяков, — болтают — удержу нет, а о деле говорить — клещами слова не вытащишь. Ну, храбрые!.. Может, из вас кто? — обратился он к Масловой.
— Мы сначала послушаем.
— Давай я скажу, — поднялась Катерина и привычно поправила платок. Была она худа, плоскогруда, остро выпирали плечи, руки тонкие, усталое, худое лицо.
«Четверо их у меня», — вспомнилось Масловой, и она ожидала, что Катерина начнет жаловаться на тяжелую жизнь. Но Катерина заговорила о другом.
— Много у нас непорядка, прямо скажу. Приехали к нам городские женщины, даже стыдно перед ними, могут подумать — вот какие колхозницы неаккуратные. А вспомните, как до войны дело шло! Сейчас будто подменили некоторых. Думают, война, так можно, значит, все кое-как делать. Нет, женщины, напрасна такая думка. Стараться надо, чтобы хозяйство наше не в разор, а в укрепление шло, а то ведь совсем пропадем.
— Точно, — поддержал ее Червяков, — именно на укрепление.
— А у нас что? — продолжала Катерина. — Возьмем водопой. Корова веселая, когда поест да попьет вволю. А вчера большая Рыжуха, из твоего десятка, Ольга, не дала попить черной, рогами отогнала. А когда черная добралась до колоды, всех обратно погнали. Так и ушла Чернушка не пивши.
— Черед им установить? — спросила Ольга.
— А хотя бы и так. Коровы стельные, на дворе скользко, упадет, скинет, вот тебе и удой.
— Твой какой совет? — спросил Червяков. — Воду сюда таскать?
— Пусть сама по желобам течет. В саду их много валяется, починить только надо.
— Хм, — неопределенно отозвался Червяков, — надо подумать, подумать надо, — повторил он. — Слышишь, Шаров.
— Еще скажу про телятник, — продолжала Катерина, — скоро отел. А мы не готовимся к нему. Телятник где? Старый развалился, новый поставить не осилим. Куда будем ставить телят?
— Это мы уже обдумали, — вставил Червяков, — старую баню приспособим.
— Долго собираетесь.
— Не все сразу… Еще кто?
Заговорила Евдокия.
— Не знай, не знай, что это за дружба повелась у Катерины с городскими, — начала она язвительно: — друг на дружку глядят, не наглядятся. Катерина Маслову хвалит, та — Катерину начнет хвалить.
— И буду хвалить, — с места отозвалась Маслова.
— Каждая лягушка знай свое болото. Фабрика — одно, колхоз — другое.
— Ты это к чему? — настороженно спросил Червяков.
— А вот к чему, — резко ответила Евдокия, — жили мы тут сами по себе, вкось ли, вкривь ли шло дело — мы только и знали. Приехали они, и пошел у нас коловорот. Катерина на Ольгу наговорила, на меня стала кричать, да и тебя, председатель, срамит. Да что же это такое! В собственном доме да терпеть обиду! Вчера мне сия гражданка, — пальцем показала на Маслову, — так прямо и заявила: за коровами плохо ухаживаешь.
— А это неправда? Коров бросила, на базар поехала.
— Дожили, гожехонько! — вскипела Евдокия, — на базар уж ездить нельзя.
— Никого не предупредила, коровы с утра стояли некормленые, непоеные. Пришлось нам с Катериной ими заниматься. Хорошо ты поступила?
— На базар едешь, сказываться надо, — заметил Шаров.
— Да что же это такое, бабоньки? — заголосила Евдокия, — и на базар не велят ездить.
— О деле говори, Евдокия, про ферму, а то базар, базар… — остановил ее Червяков.
— Ты меня за подол не держи, — крикнула ему Евдокия, — не держи, а то, ей-богу, я не в себе. Душа не сносит, не могу я такого лиходейства терпеть! От кого бы слышать попреки…
— Еще что скажешь? — сдержанно спросил Червяков.
— Я много чего скажу, я такое скажу… А ну вас всех, — оборвала себя Евдокия, — не желаю говорить, — и отвернулась. И сидела с таким воинственным видом, словно одержала крупную победу.
— Потухла? — удивился Червяков. — Скоро… Еще кто?
— Разреши мне. — Маслова поднялась. Она уже знала всех доярок, знала характер каждой, их нужду и заботу, их думки. Плачет втихомолку Ольга, тоскует по муже, страшится родов. Жаловалась как-то: тяжко, непривычно в одиночестве… Трудно и многодетной Катерине, но эта крепится. Иногда разве только словом обмолвится или вздохнет прерывисто. Полюбила ткачиха эту тихую, скромную колхозницу и всегда находила для нее приветливое слово. А другие! Та мужа, эти отца проводили на фронт, остались одни. Кто попечалуется вместе с ними? Хотелось Масловой сказать женщинам ласковые, задушевные слова, чтобы не тосковали, не кручинились; она сама проводила на войну семерых, знает горе разлуки. Но боялась оказаться непонятой: «Евдокия первая засмеет». И, слегка сдвинув брови, заговорила сухо: