— У нас на фабрике был такой порядок…
— Опять фабрика, — фыркнула еще не успокоившаяся Евдокия.
— Да, опять! С нас с каждой спрашивали строго за станок, за пряжу, за инструмент, тряпки обтирочные и то по весу выдавали. А тут лопаты, ведра, дойницы валяются где попало. Никто за них не отвечает.
Червяков строго посмотрел на Шарова: «Что это у тебя такое?». Тот только сопнул.
— Прилежности к работе не у всех замечаю. Странно мне даже говорить, к соревнованию у вас женщины не охочи, товарищ председатель. По фабрике знаю, как оно людей разжигает, какая к работе любовь проявляется, как друг перед дружкой начинают стараться. Хочу поэтому на соревнование Евдокию вызвать.
— Что-о? — удивленно протянула Евдокия. — Меня?
— Да, тебя. Давай потягаемся, кто лучше коров раздоит, кто больше молока за сезон получит.
Червяков лукаво посмотрел на Маслову.
— Смотри, Степановна, не подведись: человек ты новый, а Евдокия уже давно на этом месте.
— Я отстану — стыдно не будет, а если Евдокия отстанет…
— Евдокия не отстанет, — запальчиво закричала та, — она еще себя покажет, ты ее еще не знаешь.
— Значит, деремся!.. Есть среди вас женщины старательные, душой болеют за ферму, коровушек голубят. Вот Катерина, заслушалась я ее. Не о себе речь вела, о колхозе, а я знаю, не легко ей живется.
Бледное лицо Катерины вспыхнуло румянцем:
— Что ты, что ты!
— А Евдокия удивляет, точно бес в ней сидит. Не права, а спорит. Перед собранием про Москву небылицы плела, сейчас…
— Бабоньки, милые, — всплеснула руками Евдокия, — да что же это такое! Сидим, народом слушаем, терпим напраслину.
— Не трожь, — остановил ее Шаров, — пускай все пояснит.
Евдокия вскочила.
— Не могу. Ну, просто никакого терпения. Поносит и поносит, а председатель и заведующий их руку держат.
— Сядь! — с несвойственной резкостью рявкнул на нее Шаров, и так свирепо поглядел, что она только охнула.
— Евдокия боится, как бы мы хлеб колхозный не поели. Появились из города дармоедки, объедят. Слыхала я такой разговор и от других, как сюда приехала. Напрасно беспокоитесь, вашего не тронем. Вот этими руками, — Анна Степановна вытянула кисти рук, — за всю жизнь столько полотна наткала, что им можно бы от Москвы до Сибири дорогу выстлать. Мир одевала, тебя, Евдокия, наряжала, а ты меня же теперь… — она судорожно вздохнула. — И здесь дармоедкой не буду.
— Да никто же этого не говорит, с чего взяла, — притворно изумился Червяков.
Анна Степановна мельком взглянула на председателя, еле заметная усмешка тронула ее губы.
— Приехали мы сюда не по своей воле, — продолжала Маслова, — а раз приехали, — давайте жить в ладу. Дело-то у нас одно, государство одно, чего делить?
Она перевела дыханье, словно с мыслями собралась:
— Вы живете дома, имеете хозяйство, при вас дети. А сколько народа разорилось, сколько сирот осталось, сколько матерей пропавших детей оплакивают. Оглянитесь вокруг себя, поглядите, что на свете делается. Немцы ведь под Москвой. Под Москвой! — воскликнула она, — вздорить ли в такое время. Женщины, родные мои!..
И заговорила о том, о чем собиралась вначале. Ее простая, идущая от сердца речь, тронула доярок. Они смотрели на нее затеплившимися глазами. Даже Евдокия, опустив голову, засопела.
Анна Степановна вскинула глаза, посмотрела поверх очков на сидящих ткачих и, глубоко вздохнув, продолжала чтение. Читала она, не задерживаясь на запятых, одним духом. Потом, дойдя до точки, со свистом вбирала воздух и снова начинала громко, выделяя первое слово. И опять, точно на салазках под гору, катилась безостановочно по страницам брошюры, постепенно снижая голос, до очередного глубокого вздоха. Иногда фраза обрывалась на полуслове, чтобы затем, после вздоха, стремительно прилепиться к следующей и утонуть в журчащем словесном потоке, усыпляющем слушательниц.
Ткачихи сидели в разных позах. Васса Хабарова облокотилась на стол и, не отрывая глаз, смотрела на Маслову. Мария Поленова, откинувшись на спинку стула, куталась в шаль; ее лихорадило, видимо простудилась на ферме. Ксаша штопала детские чулки, низко склонившись над работой. На столе горела семилинейная лампа, освещая только сидящих у стола; остальная часть избы тонула в полумраке.