— Послушаем Москву.
Женщина низким контральто пела частушки, это было близко и знакомо. Маслова слушала, улыбаясь. Потом баритон запел о любви, о встречах в саду, и Масловой стало досадно: в такое ли время думать о своем личном счастьице, когда рушатся государства, гибнут народы, и вся земля стонет, кровоточит, полыхает в огне пожарищ.
— Завыл, — неодобрительно сказала ткачиха и поднялась, собираясь уходить. Но пение неожиданно закончилось, из репродуктора послышался знакомый голос диктора:
— Внимание, внимание! Слушайте сообщение Советского информбюро…
Диктор сделал паузу и раздельно сказал: — В последний час…
И в приподнятом тоне произнес знаменитую фразу, заставившую радостно дрогнуть миллионы русских сердец:
— Провал немецкого окружения и взятия Москвы.
В комнате наступила мгновенно тишина. Яков Слепов что-то хотел сказать, Червяков зашикал, замахал на него руками, глазами показал на репродуктор. Маслова как стояла с поднятыми руками, завязывая концы головного платка, так и застыла. Лучше самой чудесной музыки звучал хрипловатый, слегка надтреснутый голос диктора:
— …Шестого декабря тысяча девятьсот сорок первого года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок…
Червяков впился глазами в репродуктор, его лицо отражало и волнение, и радость, и глубокую думу; агроном щурился, подмигивал, прищелкивал языком, не в силах сдержать рвущуюся наружу радость. Маслова не могла стоять, опустилась на стул, чувствуя, как гнетущая ее все эти дни тяжесть таяла, расплавлялась в горячем потоке радости.
«Вот оно, вот настоящее, чего мы так хотели и терпеливо ждали!»
Она смотрела на сидящих в комнате, высоко подняв голову.
«Я же говорила, не отдадут Москвы, не могут отдать! По-моему вышло!»
А диктор перечислял освобожденные нашими войсками города, называл цифры взятых в плен солдат и офицеров, количество захваченных немецких самолетов, танков, орудий…
Червяков согласно кивал головой, агроном прищелкивая пальцами, у Масловой по щекам медленно катились две слезинки, она не заметила их.
Диктор умолк. Еще мгновенье в комнате стояла тишина. Потом тишина прорвалась восторженными, бурными возгласами:
— Вот это победа! — закричал агроном и хлопнул кулаком по своей же ладони. — Москва! Ого, возьми-ка ее! — он радостно, громко рассмеялся.
— Попятился немец, — сказал Червяков. — Врешь, заставим пятиться!
— В бинокль московские улицы разглядывали, — не унимался агроном, — а теперь…
— А теперь — на-ка, выкуси! — выразительно произнес табаковод.
— Теперь немцу долго не выдержать, факт! — кричал агроном. — Два-три месяца — и войне конец.
— Больно прыток, — сдержанно возразил Червяков. — У него еще много силы, не скоро хребет сломаешь.
— Но победа, какая победа! — не слушал его агроном.
Возвращалась Маслова домой уже глубокой ночью. Высоко в небе, заливая землю молочным светом, стояла круглая луна. Было морозно и тихо. И эта тишина, и морозный чистый воздух, и разлитый вокруг мир и покой входили в душу, волновали, томительно щемили сердце. Хотелось встать на колени, припасть разгоряченным лбом к холодному снегу и от всего сердца поблагодарить воинов Красной Армии за их тяжелый ратный труд, за эти мир и тишину…
V
У мужчин заиндевели усы и брови, у женщин поседели выбившиеся из-под платков волосы. Никого не узнать. 12-летний подросток Мишка Звягинцев, отвозивший от машины на лошади мякину, походил на елочного деда-мороза. Пожилой задавальщик Иван Астахов, со своей широкой белой бородой и длинными ледяными сосульками на усах, вызывал в памяти сказочного водяного.
Было студено. Порою поземка взбивала на улицах снежные космы и завивала их белыми кудрями. Забраться бы в такую погоду на теплую лежанку да и задремать под глухое урчанье ветра. А люди пришли на широкий двор, взялись за вилы, начали работать. Одни сбрасывали со скирда тяжелые снопы, другие задавали их в приемный люк комбайна, третьи, черпая ведрами намолоченное зерно, относили его в амбар. Эти отгребали от машины солому, те убирали в сторону мякину.
Над многоголосым шумом, выкриками возчиков, смехом и шутками девушек властвовал ровный гул комбайнового мотора. Он работал ритмично, с короткими, еле различимыми перебоями, как здоровое человеческое сердце. За комбайном наблюдал Максим. На нем поверх теплого пиджака натянут синий комбинезон, на голове черная суконная кепка, на ногах сапоги. Он все время был в движеньи: то регулировал подачу горючего, проверял соломотряс, то перегнувшись всем туловищем, забирался с головой в люк, очищал барабан. Наладит, оботрет руки о солому и встанет в непринужденную позу, отставив ногу — высокий, статный черноволосый. Не у одной девушки билось тревожно сердце при взгляде на такого парня.