Утром, уходя на работу, Анна Степановна обещала скоро вернуться и принять участие в приготовлении свадебного обеда, но задержалась. Как только пришла на ферму, сторож сообщил:
— Зоренька всю ночь тревожилась. Должно быть время подоспело.
Анна Степановна прошла в стойло. Зоренька лежала, вытянув ноги. Заслышав шаги, повернула голову и глубоко, затяжно вздохнула.
— Тяжко, Зоренька?
Анна Степановна вычистила стойло, убрала навоз, принесла на коромысле воду. Корова потянулась к ведру, прильнула к воде большими мягкими губами, со свистом стала пить. Вдруг откинула голову и глухо застонала, в ее неподвижных мутных глазах мелькнул страх. Все это было очень похоже на человеческое. Анна Степановна растерянно смотрела на Зореньку, не зная, за что взяться. Корова беспокойно зашевелилась, попыталась подняться, и снова застонала.
Весь последний месяц готовилась Анна Степановна к этому часу. Расспрашивала и Шарова, и доярок-колхозниц, какими признаками сопровождается отел, что надо делать в это время, чего опасаться. Доярки посмеивались над ее тревогой.
— Коровы сами знают, что делать. Весной, случалось, на пастбище пастух не уследит, придешь брать корову, а около нее телок — облизанный, словно вымытый.
— Нельзя допускать, чтобы корова облизывала, — наставительно возражала ткачиха, вспоминая вычитанное в брошюре наставление, — молоко будет горькое.
Анна Степановна добросовестно прочитала все, что касалось отела, и спокойно ждала его. Но когда наступил этот час, как-то сразу, все что слышала, что читала, все советы и указания, — все вылетело из памяти. Она поспешно прошла в молочную, надеясь найти Шарова, но его там не оказалось. Возвращаясь, встретилась с Евдокией. Забыв ссору и насмешки, смущенно сказала:
— Зоренька телиться начинает, а Шарова нет. Скажи, что делать?
Евдокия поджала тонкие губы:
— Евдокия — поганка, самая вредная насекомая на земле, чего к ней пристаешь. Ты, вижу, словами — и туда, и сюда, а делами нет никуда.
Это отрезвило Анну Степановну.
— Правильно, сама должна все знать.
Она постелила свежей соломы вымыла руки: у коровы начались выделения. В это время подошел Шаров, осторожно пощупал пах коровы, сказал:
— Скоро! — И стал свертывать папиросу. Не успел выкурить, начались роды. Шаров быстро присел и почему-то топотом произнес:
— Помогай.
Маслова не знала, чем именно надо помогать. Присела рядом и так сидела, не двигаясь. Он повернулся к ней, свистяще просипел:
— Что же ты, дура! Тяни за ноги, у телка голова подвернулась. Осторожней тяни.
Маслова даже не заметила, что Шаров обозвал ее дурой, так все это было необычайно. Она взялась за ножки теленка с крохотными, мягкими, еле обозначенными копытцами и, опасаясь оторвать их от туловища, еще находящегося во чреве коровы, потянула к себе.
— Сильнее! Видишь, корова не жилится, устала. Тяни, говорю! — крикнул он сердито.
Шаров действовал уверенно. Его руки уже были по локоть в крови, кровью были вымазаны пиджак, шапка, даже лицо. От напряжения он прерывисто дышал, на лбу выступили крупные капли пота.
— Сейчас голова выйдет… Тяни, что бросила! А, бестолочь!
И снова Анна Степановна не обратила внимания на грубость. Она послушно выполняла все распоряжения, не вникая в их смысл. Тянула теленка за ноги, гладила корову по шее, успокаивала, зачем то совала ей в рот между стиснутыми рядами зубов щепку, вздыхала, охала, переживая такое волнение, как если бы роды происходили в ее семье, у близкого человека. Когда вышла наружу голова, Шаров коротко сказал:
— Все! — Обхватил двумя руками туловище теленка, и в следующий миг Зоренька облегченно, протяжно вздохнула, а около ее ног, на соломе, в луже воды и крови, слабо мыча и суча тоненькими ножками, зашевелился мокрый теленок. Анна Степановна нагнулась к нему, приговаривая ласковые слова, принялась обтирать его полой шубейки.
— Зря, — сказал Шаров. Он был прежний — невозмутимый, флегматичный, каким она его всегда знала, — одежду попортишь. Соломой оботри. «Место» выйдет — выбрось.
— Знаю, — ответила Маслова, вновь обретая сейчас, когда уже все кончилось, свою обычную уверенность.
Домой Анна Степановна возвращалась к полудню. Слегка болела от усталости голова, но настроение было приподнятое, бодрое.
День стоял морозный. Легкая дымка тумана, заволакивая небо, низко висела над селом. Кое-где запоздавшие хозяйки еще топили печь; белый дым, не колеблясь, медленно поднимался ввысь и расплывался пышным облаком. Казалось, над избами, упираясь вершинами в задернутое туманом небо, стоят огромные, раскидистые, опушенные инеем деревья.