Анна Степановна шла медленно по улице, с наслаждением вдыхая морозный воздух. Она испытывала удовлетворение человека, совершившего полезное, нужное дело. Все обошлось благополучно, гораздо лучше, чем ожидала. Когда все кончилось, и она отнесла теленка в загороженный угол, Шаров сказал:
— Дело у тебя пойдет, Степановна, — потом нерешительно хмыкнул, добавил, — а за «дуру», того, не взыщи. Под горячую руку.
Вспомнила этот разговор, улыбнулась.
«Чудак, медведь».
Под ногами звонко хрустел снег и этот снег, и посеребренные морозом вороха соломы на окнах изб, и надетые на крыши пушистые снеговые шапки, и этот медленно поднимающийся к небу дым — все белое, чистое несказанно умиляло, проникало в самое сердце. Пахнуло родным, давно забытым, уходящим в далекое детство, чем-то близким, знакомым, что давно — давно утратила, что силилась вспомнить ткачиха и не могла. Все дышало покоем, умиротворением, это трогало Анну Степановну.
— Как хорошо! — произнесла она, невольно замедляя шаг.
Дома ее ждали с нетерпением. Сашенька, Максим, сваха, тетка Аграфена и еще какие-то женщины и незнакомые мужчины толпились в избе, все принаряженные, довольные, с сияющими, радостными лицами. Тетка Наталья уже изрядно хватила, щеки ее разрумянились, глаза посоловели. Она кинулась раздевать Анну Степановну, стащила шубейку, стиснула в объятиях, обдавая запахом водки:
— Желанная моя свашенька! Что припозднилась, все жданки прождали. В горле пересохло, смочить надо бы, а без тебя как начинать. Садись скорее, садись.
На столе, покрытом розовой с яркими цветами скатертью, чинно расставлены расписные чашки, граненые стаканчики, тарелки, тут же лежали старательно отчищенные ножи и вилки; нежно-голубой графин отсвечивал, как бьющая с гор струя. Вся эта утварь хранилась еще со времен свадьбы самой Натальи.
Пока Анна Степановна умывалась да прихорашивалась, тетка Аграфена и Ксаша гремели у печки ухватами. На столе, исходя паром, появились свадебные блюда: жирные щи с бараниной и огромный, с колесо, мясной пирог с такой подрумяненной аппетитной коркой, что Анна Степановна только ахнула:
— Ну, мастерицы!
Она только сейчас вспомнила, что ничего не ела с самого утра и, предвкушая сытную еду, села за стол.
Пришел Червяков, его шумно приветствовали и усадили на почетное место, рядом с Анной Степановной. По другую сторону уселся, считая себя тоже знатным гостем, Петр Петрович Перепелица. Маслова с удовольствием ела все, что подавали. А подавали, как и полагается на всякой приличной свадьбе, обильную и разнообразную пищу. После щей и пирога последовала жареная баранина с картошкой, потом пшенная каша, густо сдобренная растопленным маслом, потом блины, политые сладкими сливками, потом пареная тыква, потом (тоже пареная) нарезанная ломтиками сахарная свекла и снова пирог, на этот раз — с сушеной поздникой, и мед, и соленые арбузы, и сушеная душистая дыня.
Анна Степановна потеряла счет блюдам и не могла понять, чем руководствовались хозяйки, когда вслед за жареной бараниной на стол была подана огромная сковорода с блинами.
«Неужели и это одолеют?» — думала она, поражаясь аппетиту сидящих за столом гостей. Но блины исчезли так же, как и баранина, и пироги. И сама она, возбужденная общим оживлением, накладывала на тарелку и пирог, и блины, и кашу — все было сытно, сладко, жирно. И все это незаметно поедала, отгоняя мысль, что подобное излишество в ее годы даром не пройдет. Разгоряченная водкой, шутила, смеялась, посматривала на молодых и, вспоминая старинку, задорно кричала:
— Горько!
Сидящий рядом Петр Петрович усердно угощал, стараясь показать себя благовоспитанным человеком, умеющим держаться в любом обществе. Подкладывая на тарелку Анны Степановны крупные ломти соленого арбуза, говорил:
— Завидую и преклоняюсь. Вы — цельная, сильная натура. Вас питает неиссякаемый источник воли, вы из народа. А я — изгой, Анна Степановна, не найду себе места на земле.
Маслова, не совсем понимая, о чем он говорил, отстранялась от него, хлопала слегка по руке.
— Не тоскуй, Петр Петрович, живи, кой дьявол тебе мешает!
Перепелица сокрушенно качал головой.
— Жизнь моя гаснет, Анна Степановна. Где вы мечты, где грезы юности? В последнем классе гимназии мы издавали рукописный журнал. Я подавал надежды, писал стихи. Мне говорили — поэт! А потом захлестнула мутная житейская волна.
Анна Степановна толкала его в бок, кричала, хохоча: