Они вместе вошли в молочную. Там уже собрались доярки. Пахло парным молоком и еще чем-то душистым, знакомым, не то отлежавшейся антоновкой, не то увядшим чебрецом. Журчал сепаратор, из его выгнутого крана густые сливки стекали в широкое оцинкованное ведро. Свеже выбеленные стены молочной, украшенные цветными, броскими плакатами, стол покрытый клеенкой, оцинкованные бидоны, стоявшие вряд, белые марлевые салфетки, через которые процеживалось молоко — все это придавало помещению какую-то особую домовитость. Анна Степановна всегда испытывала приятное чувство, входя сюда со двора. Но сейчас она вошла, как запоздавшая сменщица — ругать будут; в ее дойнице молоко еле покрывало дно.
Шаров сидел за столиком, склонившись над толстой тетрадью. Катерина литровой меркой начала сливать в бидон удой.
— Пятнадцать, — сообщила доярка.
Шаров помусолил во рту карандаш, неторопливо вывел в тетради цифру «15».
Дошла очередь до Масловой.
— Полтора литра, — смущенно сказала она.
Шаров оторвался от тетради, пытливо посмотрел на ткачиху, но ничего не сказал, даже бровью не повел, записал удой в тетрадь. Лучше бы выругался, лучше бы посмеялся, чем этот немой укор.
— Пролила я, лягается корова, не дает больше.
И на это смолчал Шаров. Маслова постояла с минуту, ожидая, может быть все-таки скажет что-нибудь заведующий, а он занялся подсчетом удоя, не обращая на нее никакого внимания. Так и не дождалась ткачиха ни слова. И ушла, как побитая. «Нехорошо, ой, как нехорошо!»
Дома ожидал сюрприз: Ксашу вызвали по телефону в район, в военный комиссариат («способие что ли хотят дать», — строила догадки тетка Аграфена). Ксаша заторопилась, даже не обедала, быстро собралась и уехала с попутчицей-акушеркой, приезжавшей на роды к жене глухого бригадира Слепова.
— А за тобой Егорка приходил, — вспомнила Аграфена, — в совет требуют. Как, говорит, придет, чтоб непременно шла.
— Зачем зовут, не говорил? Что за дела? — недоумевала Маслова, садясь за стол.
— А кто их знает, — уклонилась от ответа хозяйка, поддевая ухватом горшок со щами.
Пообедав, Маслова отправилась в сельский совет. Он помещался в том же доме, что и правление колхоза. Председатель совета Марья Тимофеевна Мочалова — худенькая, маленькая женщина с бледным невыразительным лицом, встретила ткачиху приветливо, поздоровалась за руку, усадила рядом на диване с продавленными, скрипящими пружинами.
— Ну, как свадьба прошла? Слыхала, гуляли долго.
— У кого что! Пришла моей девке охота хомут на шею одеть. В такие дела мать теперь и не вмешивайся.
— Боятся упустить, думают: этот самый хороший, лучше не сыщется. Вот заберут Максима на войну, тогда что! — Мочалова отвела глаза, как бы между прочим спросила: — у тебя на фронте много?
— Семеро, — с гордостью ответила Маслова, — пять сыновей, муж и сноха.
— О-о! — протянула удивленно Мочалова. — Поди, скучаешь? Я вот одного проводила и то вокруг стало пусто. Если убьют, сразу все потеряю. А у тебя…
Мочалова не договорила, застучала пальцами по деревянному подлокотнику. Анна Степановна насторожилась.
— Ну вот пришла. Зачем понадобилась?
Мочалова положила свою теплую маленькую руку на широкую ладонь Масловой, тихо сказала:
— Из всех обязанностей моих самая тяжелая — вести вот такой разговор. Не хочу, а должна тебе боль причинить.
Сердце Анны Степановны дрогнуло, будто в груди ударили в колокол, и гулкий звон, разливаясь волнами, оглушил.
— Говори, что случилось?
— Война, Анна Степановна, к этому надо быть готовым. Мы, матери и жены, проводили близких не на прогулку, на фронт, и должны знать: кто-то из них не вернется, там останется.
— Марья Тимофеевна, не томи!
— Женщина ты умная, поймешь. Я должна тебе сообщить… — Мочалова провела ладонью по лицу и быстро добавила: — из части пришло письмо, твой сын Виктор…
Анна Степановна охнула, схватилась за сердце и еще не веря, не желая верить, пытаясь отдалить страшный миг, сама стремительно приблизила его, выдохнув:
— Убит?!
Мочалова развела руками:
— Что делать, что делать.
Маслова не помнила, как она рыдала, припав к плечу Мочаловой, как пила, с захлебом, холодную воду, как дробно стучали зубы о края кружки. Мочалова обняла ткачиху, плакала вместе с ней и тихо повторяла:
— Вот и все, вот и все, хуже этого не будет, вытерпи, снеси, что же делать.
Анна Степановна сидела сгорбившись, опустив низко голову. Ее натруженные руки бессильно лежали на коленях. Она судорожно глотнула воздух, вытерла глаза платком.