В эти дни она начала раздаивать Зореньку, применяя рекомендованный в брошюрах способ. Брошюры ей дал агроном Николенко.
«Прочтите, Анна Степановна, — сказал он, — полезно познакомиться, что не поймете, ко мне обратитесь».
То ли потому, что она находилась в эти дни в каком-то странном оцепенении, будто все, что делала, делала для Витеньки, то ли потому, что Николенко так был схож с ее Витенькой и, выполняя советы агронома, она как бы опять делала угодное сыну, — только Маслова внимательно прочитала брошюры, где подробно описывались опыты передовых хозяйств по раздою коров. И с поразительным рвением стала применять рекомендованные способы.
Чтение брошюры не прошло даром. Зоренька заметно прибавила молока, и это порадовало Маслову, на время отвлекло от горестного раздумья. Порой ей начинало казаться, что ничего не было: ни вызова в сельский совет, ни сообщения Мочаловой, все осталось попрежнему. Вот откроется дверь, на пороге появится Виктор и со своей лукавой усмешкой спросит: «Ну, как без меня жила, мать, как работала?» Тогда-то она и ответит ему: «Гляди, сынок, суди сам, родной». Ее постоянно занимала эта мысль, она даже как-то сказала Ксаше:
— Не верится. В уме одно держу, а в сердце другое. Ах, Витенька, Витенька…
Ксаша грустно покачала головой.
— И меня и себя напрасно тревожите. Мертвые не возвращаются.
Из этого состояния оцепенения Анну Степановну вывела весть о занятии советскими войсками родного города. В сельском совете, куда она зашла за справкой о составе семьи, Мочалова прочитала специальный выпуск сообщения Советского информбюро.
— Что теперь скажешь, Анна Степановна? — спросила весело Мочалова.
На постаревшем осунувшемся лице ткачихи впервые за много дней появилась улыбка:
— Я этого ждала. Все дни, как завороженная ходила. Сердце ноет, а в душе знаешь, будто кузнечики тоненько-тоненько звенят. Не напрасно Витенька головушку положил. Придет время вся полоненная земля будет опять нашей, советской. Вернутся к матерям сыны, а мой Витенька… — не договорила, отвернулась.
— Вот и расстроилась, слезами горю не поможешь.
— Я и не плачу, — ответила обычным голосом Маслова, — а все же обидно. Когда немца одолеем, пир будет большой на всю землю русскую, должен быть такой пир. Сойдутся в одно место народы, все, кто немца бил: и украинцы, и грузины, и белоруссы, и киргизы. Сядут за большие, большие столы в саду — читала я где-то, пир такой в древние времена устраивали. На почетном месте — русские богатыри. Им особая честь и слава. Мечтаю так. Мечтать ведь можно, Марья Тимофеевна?
— Хорошая мечта.
— Много будет народа, а моего Витеньки не будет на том пиру. — Помолчав, спросила: — как советуешь, собираться нам или обождать?
— Куда? — не поняла Мочалова.
— Домой, к себе.
Мочалова рассмеялась.
— С нами поживи, поработай. Рано еще думать о возвращении.
Маслова промолчала, но, вернувшись домой, сказала Ксаше:
— Постирать белье надо, да починить одежонку детишкам. Будем потихоньку собираться.
Теперь ее думы раздвоились: и о ферме, как удой повысить, как телят сберечь размышляла, и к дому, на старое насиженное место душой рвалась. При мысли о родном городе сердце сладостно замирало.
Как-то заглянул Петр Петрович. Сидел, положив ногу на ногу, и пространно философствовал о бренности жизни и жалком человеческом уделе.
— Обидно, Анна Степановна, очень обидно, я вас понимаю. Столько забот, волнений — и — на, в один миг нет ничего, все пропало, все исчезло. Ужасно! В юности я дружил с молодым человеком. Умница, красавец, единственный сын богатых родителей. Кончал политехнический институт. Влюбился в чудесную девушку, пользовался взаимностью, сделал предложение, был благосклонно принят. Счастье стучалось в его дверь. И вот за два дня до свадьбы отправились мы всей компанией в лес на пикник, и там, шаля с наганом родственника-офицера, мой друг нечаянно застрелился. Как глупо! Ну, зачем, спрашивается, жил, учился, любил, думал? Нелепо наша жизнь устроена, ах, как нелепо!
Анна Степановна молчала, хмуро сдвинув брови. Когда ушел, сказала Ксаше:
— Не люблю его, что хочешь делай, не люблю. Будто из кусочков склеен, того гляди рассыплется.