— По-богатому.
— Ему что, у него еще третьегодничный запас.
— А у тебя, поди, нет. Загляни-ка в закром, найдешь.
Червяков обмакнул перо в чернильницу, написал на чистом листе бумаги, лежащем на столе, свою фамилию и с особым удовольствием вывел цифру «10».
— Присоединяйтесь, товарищи! Кто желает? Ты, Паша, — обратился к бригадиру Слепову, заметя его жест.
— Давай хоть я…
Слепов подошел к столу и тихо заговорил. Сидящие на задних партах не разобрали слов.
— Громче, Паша!
— …вон Шура семячки щелкает, — возвысил он голос, указав на сидящую в углу учетчицу, — девчата у окна пересмеиваются, что им, снаряды тут не рвутся, пули не визжат над головой, тепло, сухо. А там сейчас люди в снегу по брюхо елозят, в эдакую темень да стужу в атаку кидаются. Э, да что говорить! Кто там не был — не поймет. — Он повернулся к Червякову, — пиши: шесть центнеров пшеницы.
После Слепова пасечник, сердитый сухонький старичок, не вставая с места, заявил, что вносит также шесть центнеров. Потом бригадир огородной бригады Панкрат Зеленцов с обидой в голосе кричал, что у него на фронте убили старшего сына, и если не помочь армии, то немцы весь народ уничтожат.
— Без хлебушка не повоюешь, — кричал он в азарте, — в германскую войну застряли мы в мазурских болотах, обозы у чортовой матери порастеряли, сухари из вещевых мешков подъели. Больше недели кормились травой да грибами. Сдохнем, думали, животами замаялись, понос всех донял… Ничего смешного нет, — обозлился он, заслышав раздавшийся кое-где смех, — попробуй-ка посиди без хлеба.
После него агроном Николенко начал было пространную речь о единстве фронта и тыла, о том, что помогать Красной Армии — священный долг, но его перебил Червяков:
— Это все знают, ты короче: сколько?
— Пять центнеров.
— Вот, правильно.
Развеселил Шаров. Он медленно подошел к столу, снял шапку, пригладил редкие волосы на голове.
— Тут председатель и мы все, стало-быть, — начал он, но поймал на себе внимательный взгляд Масловой, сопнул и замолчал. Молчало выжидательно и собрание. В углу, где столпились девчата, кто-то хихикнул, кто-то откровенно засмеялся. У всех повеселели лица. Шаров нахмурился.
— Не смейтесь, — остановил Червяков, пряча, однако, сам улыбку, — сейчас он соберется с духом и скажет слово.
— Ему слово сказать, что родить, — отозвалась с места Евдокия.
— А тебе, что овес посеять, — осадил ее председатель, — раскидала куда попало, а там что выйдет… Ну, смелее, Яков Власыч! Сколько записывать? — обратился он к Шарову.
Шаров мял в руках шапку.
— Пиши, — сказал угрюмо, — за сына Алексея центнер пшеницы, за брата Василия центнер ржи, за племяша Ивана центнер овса… Как они в армии, за них и вношу.
— Сколько же всего?
— Сосчитай, не трудно.
— А за себя?
Шаров удивился:
— Ведь я сказал! Или нет? Значит подумал только. За себя три центнера пшеницы.
— Коротко и ясно, — одобрил агроном.
— Молодец! — похвалила Маслова.
Шаров сел на место, вытер шею и лицо клетчатым платком, потом, вспомнив что-то, вновь поднялся.
— Про бабу забыл. Боровка отдает. Сытый боровок.
Сказал, словно гору с плеч свалил. Опустился на парту, вынул кисет, не спеша свернул самокрутку и зачадил. И сидел, ссутулясь, молча до конца собрания, ко всему безучастный, равнодушный, всем своим видом показывая, что он свое дело выполнил, а остальные его мало интересуют.
— Еще кто выступит? — спросил Червяков и мельком взглянул на Маслову.
— Позволь мне, — попросила она слова.
Еще дома ткачиха долго придумывала — что внести в фонд армии. С Ксашей советовалась и, наконец, обе решили: отдать самую ценную и дорогую вещь, что удалось сохранить.
— От сыновей получила, им и отдам.
— Конечно, — одобрила Ксаша.
Анна Степановна подошла к столу, окинула всех взглядом и снова, как тогда на совещании в молочной, ее охватила теплая волна материнской ласки и любви. Три месяца живет она среди этих людей и знает — большие тяготы, великие муки и страдания терпеливо и стойко переносят они, чтобы только одержать победу над лютым врагом. Вот на передней парте сидит Катерина — тихая, скромная женщина, чудесная труженица и хозяйка. День-деньской она на ферме — о кормах хлопочет для коров, о телятнике, об удойницах, о чистых фартуках, а вернется домой — вся в заботах о детишках. Рядом с ней — сумрачная, молчаливая, похожая на монашку, Варвара Скудина — колхозный конюх. Проводила еще летом мужа на фронт и заняла его место: конюшит. Вон Соня Пряхина, Ксаше ровесница, совсем еще молодая; доверил ей колхоз все свои кладовые. «Аккуратная девушка, — отзывался о ней Червяков, — чтоб, скажем, мешок дать и забыть — ни-ни»…Вон Петр Петрович Перепелица — беженец из жизни, странник на этой земле. Сидит согнувшись, о судьбе, поди, своей размышляет. За ним Иосиф Казакевич загородил собой всех остальных. Далеко на юге еще осенью погибла его семья. Пыталась как-то Маслова расспросить его, он болезненно поморщился, ответил: «Как-нибудь после расскажу». У каждого своя жизнь, свои печали…