— Алешенька, родной мой!
— Что с вами, мамаша? — Ксаша испугалась, увидев побледневшее лицо свекрови.
— Ничего… Не легко матери терять сыновей. Читай.
«Скоро приеду, расскажу о многом, — заканчивал письмо Алексей, — хочется увидеть тебя, Сашеньку (все такая же непоседа?), Ксашу, ребят. Откровенно, по-человечески сказать, ужасно соскучился без вас».
Маслова сидела сгорбившись, обрадованная и ошеломленная нежданной вестью. Лицо ее было попрежнему бледно, по щекам текли слезы.
— Радоваться надо, мамаша, а вы плачете.
— Трудно, Ксаша, старому сердцу такие испытания переносить. Не чаяла, что жив Алешенька. Помнишь, про него отец говорил: «Башка». — Она улыбнулась, глаза ее засияли внутренним светом. — Может, и Витенька вот так же найдется.
— Мамаша! — тоскливо воскликнула Ксаша.
— Ну, не буду, не буду.
Только позавтракали, пришел Слепов. От порога, не снимая шапки, сказал:
— Собирайся в обоз, Аграфена, хлеб дареный надо в район отвезти.
Аграфена у печи возилась с горшками.
— Куда мне от детей. На весь день отлучишься, а они как?
— Ну, некого, некого, — загорячился бригадир, — того нельзя, этого не трожь, кого же? Пусть хоть она едет, — кивнул он на Ксашу, чистившую у стола картошку.
Аграфена промолчала.
— Хорошо, поеду, — согласилась Ксаша, — только вечером у меня занятия.
Слепов не расслышал.
— Побыстрее, лошадей уже запрягают, — и затворил за собой дверь.
— Все быстрее да быстрее, — ворчала Аграфена, — скоро ходить разучимся, так и будем бегать.
Ксаша поспешно надела шубку и вышла из дома вслед за бригадиром.
Конюшни были расположены посреди села, недалеко от пожарного сарая. Ксаша быстро шла по тихой, заснеженной деревенской улице, прислушиваясь к скрипу снега под ногами, и в такт шагам мысленно твердила:
«Вот и я, вот и я… Скоро в школе начнутся занятия, буду каждое утро ходить, учить ребят арифметике. Может, легче станет, может, растает тоска моя. Как тяжело грустить в такие годы…»
Вздохнула и прибавила шаг.
Первым у конюшни Ксаша увидела Иосифа Казакевича. Он стоял во весь рост в санях, заиндевелый, длиннобородый, похожий на древнего патриарха, и кого-то вполголоса распекал:
— Ой, ну какой же вы нехотеха, — говорил он недовольно. — Встали бы пораньше и не задерживали бы теперь людей.
Возле других саней возился Петр Петрович.
— Я не специалист по конному делу, — оправдывался юрист. — Зачем же меня посылают? Ну, скажите, к чему эти ремни? Не понимаю, абсолютно не понимаю.
— Вы не хотите понять, — Казакевич соскочил с саней, подошел к Перепелице, слегка отстранил его рукой: — если захотеть, ой, чего только нельзя сделать. Давайте запрягу.
— Пожалуйста, честное слово, никогда в жизни…
— Не смешите меня. Вы думаете, я был когда-нибудь конюхом? Во рту у пациентов лошадей не найдешь. Я вставлял челюсти, это, скажу, тонкая работа. А лошадь! Ой, зачем она, когда я имел велосипед и жена имела велосипед?
— Значит, у вас способности, а у меня их нет.
— Я вам расскажу про свои способности. Когда мне было лет десять, я упал с моста в речку и стал тонуть. По-настоящему тонуть. Кричу: «Спасите», А кругом, знаете, ни души. Тогда я сказал себе: «Еся, если хочешь жить, не тони». Начал потихонечку барахтаться и ногами и руками, брюхом, и, представьте, — выплыл!.. Сейчас война. Говорят, нужно быть конюхом, хлеб возить государству. Пожалуйста! Какой может быть разговор! Конюх, так конюх, про коронки пока забудем… Получайте кобылу, — протянул он юристу вожжи, — только не падайте.
Ксаше дали подводу, все уселись, тронулись к амбару. Томительно долго взвешивали зерно, насыпали в мешки, укладывали в сани. У Казакевича замерзли ноги, и он, чтобы согреться, принялся помогать в погрузке. Распоряжался всем Слепов.
— Аккуратнее, граждане, душевно прошу, — убеждал он, — бросишь мешок, лопнет и будешь по снегу до станции сеять.
Пришел Червяков, взял пригоршню зерна, любовно пересыпал с ладони на ладонь.
— Золото, чистейшее золото. Такой хлеб на Кубани родится да у нас на Волге. В мире лучшего не найдешь. Недаром Гитлер пасть раззевал на нашу державу.
— В чужих руках калач слаще, — отозвался Слепов, — что ты сказал?
— Был у меня пациент, — заговорил Казакевич, — директор средней школы, немцы повесили его на дереве в школьном саду. Так он, покойник, говорил: «Счастливые мы с вами, Иосиф Захарович, что живем в такой стране, как наша. Что это за страна! Чего только в ней нет. Хлеба хотите? — Пожалуйста. Уголь? — Нате. Нефть? — Можем и нефти дать. Железо, лес, мясо, рыба? — Сколько надо! Поищите еще такую другую страну. Гитлер, собака, знал, куда идет.