— Придумали, подлецы, весь город на ладонке… Сейчас бомбить начнут.
Женщина с «авоськой» бессвязно и торопливо зашептала обрывки молитв: «Владычица, господи, спаси и помилуй».
Маслова взглянула на нее, увидела серое утомленное лицо с морщинками около губ, выбившуюся из-под платка прядь волос, застывшие в страхе глаза, и ей стало жалко женщину.
— Я не такие налеты видела и ничего — жива.
— Детишки дома, — в безумии говорила женщина.
— Наперед умнее будешь, — жестко произнес старик.
— А вы, гражданин, вместо того, чтобы утешить… — хотелось Масловой отчитать его, но сдержалась, только добавила, — не все же умные, как вы.
Старик ответил колкостью, Маслова возразила, вспыхнула ссора.
— Будет вам, — остановила их Трегуб, — нашли время ругаться.
Гул постепенно затихал, отодвигался от центра города. Уходила в сторону и стрельба. Как тяжелые вздохи, доносились глухие звуки разрывов. И так же внезапно после гула и грохота наступила тишина.
— Пойду, — решил старик, — кажется отбили, — и зашагал к калитке.
— И я пойду, — встрепенулась женщина, — мне только пять кварталов, побегу.
— Пошли, — заявила Маслова.
Вышли на улицу. Как обведенные тушью, высились здания. Блестящими струями текли вдаль трамвайные рельсы. Четкими линиями прорезывали воздух провода, Над городом плыла тихая весенняя ночь. И было все, как обычно в эту пору: с Волги тянуло легким свежим ветерком, еле различимый доносился запах старых лип из городского парка. Высоко в небе стояла круглая луна, пониже ее, вися в воздухе, горели ракеты, освещая большой старинный город. Было трудно представить: как этот огромный красивый город мог бы превратиться в груду бесформенных развалин. Многое видал он на своем веку: и Стеньки Разина струги, и пугачевские пушки, давшие залп с окрестной горы по городскому валу, и Петра, встретившегося здесь с калмыцким ханом, и народное ополчение в двенадцатом году, и рабочих дружинников, стрелявших в Октябрьские дни по городской управе, где засели эсеры. Но такого вражеского воздушного налета еще не переживал.
Женщины шли молча по улице, каждая занятая своими мыслями. Мимо пронеслись пожарные машины, блеснули и погасли каски пожарников.
— Где-то горит.
Близко ударила зенитка, еще и еще, ей отозвались другие, слева, дальше, больше, и сразу, как четверть часа назад, надвинулся вибрирующий металлический гул.
— Опять! — вскрикнула Трегуб и потянула за руку ткачиху. И тут произошло такое, что Маслова помнила долгие годы.
Впереди, квартала за два, на крыше каменного здания внезапно расцвел огромный огненный бант, кирпичная стена здания, словно подрезанная, накренилась, медленно, плавно, бесшумно, как в кинокартине, повалилась на мостовую и рассыпалась щебнем, поднимая пыль. Только после этого донесся оглушающий грохот, будто раскололось небо и обрушилось на землю. Маслову с силой толкнуло в грудь, она упала, стукнувшись головой об асфальт. На глаза наплыл туман, но она ощущала себя, понимала, что лежит на тротуаре.
«Вот и моя очередь пришла. Неужели?»
И опять не страх, а удивление испытывала в эти мгновенья Маслова.
— Не ранена, жива? — тревожно спросила Трегуб, — вставай, Анна Степановна, вставай, голубушка, если можешь. Вот горе, вот беда, не сбросил бы еще бомбу. Ну, как, ну что?
— Ничего, — ответила Маслова, с трудом приподнимаясь, — жива. Голова только… Как-нибудь… Дай руку, что-то сил нет.
Трегуб взяла ее под руку.
— Уйдем отсюда подальше. Ах, попали мы с тобой, Анна Степановна!
Маслова шла медленно, пошатываясь. Ее слегка тошнило, в затылке тупой болью отзывался каждый шаг.
Свернули в боковую улицу и невольно остановились. Полнеба озарялось багровым заревом. Оно то вспыхивало, то угасало. По мостовой разливалась широкая огненная река, а на краю этой реки, в конце улицы, за крышами, вскидывались длинные языки пламени и вихрились космы серо-пепельного дыма. В нескольких шагах, на тротуаре, раскинув руки, вся освещенная заревом, лежала женщина. Около ее вытянутой руки валялась «авоська» с выпавшим наполовину караваем хлеба.