«И куда спешат, и зачем тревожатся? Все уедут».
В нескольких шагах от нее, у большого окна стоял книжный киоск. Около него задерживались пассажиры, покупали конверты, почтовые марки. Прихрамывая на правую ногу, тяжело опираясь на костыль, подошел высокий военный в шинели. Бегло оглядел полки, что-то сказал продавщице, та подала толстую книгу. Военный прислонил к прилавку костыль, взял книгу, но прежде, чем развернуть, подержал на ладони, любуясь золотым тиснением на корешке. Потом начал перелистывать, иногда задерживался на странице, читал. Захлопнул, полез в карман за деньгами, на мгновенье повернулся боком. Маслова увидела большое ухо, мясистый крупный нос, слегка выдавшийся подбородок, заросший щетиной. И нос, и подбородок показались знакомыми, видела она где-то этого человека. Но где? Военный расплатился, сунул под мышку книгу, взял костыль, повернулся… И Маслова глазам своим не поверила. Прямо на нее шел Алексей. Боясь ошибиться, страстно желая, чтобы было так, как показалось, опасаясь голосом вспугнуть появившееся видение, она чуть слышно позвала:
— Алеша.
Военный не расслышал зова, но заметил порывистое движенье Масловой, увидел ее взволнованное лицо и заспешил к ней, волоча больную ногу, стуча по каменному полу костылем. Худое небритое лицо его озарилось улыбкой:
— Мать!
Маслова кинулась навстречу:
— Сынок!
Через минуту они сидели на стульях рядом, она плакала и смеялась, целовала его в небритые щеки и прерывающимся от волнения голосом твердила:
— Сынок мой, сынок.
Алексей ласково смотрел на мать:
— Вот и встретились, нашли друг друга. Земля не так то велика. Откуда едешь, куда?
Она гладила рукав его жесткой солдатской шинели:
— Какой ты худой и на висках седина. Еле узнала.
— Ничего, мать, были бы кости. А я ведь к тебе, выписали из госпиталя, дали отсрочку на шесть месяцев. Поживем! Вот книгу купил. Почитаю в деревне. Ну, как живешь?
Ее лицо сияло счастьем. Проходившие мимо люди обращали на нее внимание. Много ли нужно матери! Ее сын, больной, похудевший, постаревший, но живой, родной снова с ней. Больше ей ничего не надо.
Часть вторая
I
Виктор был любимец и баловень Анны Степановны. Алексей — ее гордость. О Викторе она говорила пространно, с теплотой и лаской, про Алексея — сдержанно, немногосложно, с затаенным тщеславием:
— Голова!
Этот серьезный, замкнутый, всегда о чем-то думающий человек, родной ее сын, был непонятен с ранней юности. Рос он со всеми детьми, жил в одних комнатах, а будто шел стороной, своей особой дорожкой. Иногда не замечала его по нескольку дней, он сам напоминал о себе причудами и затеями. Подростком увлекся механикой. Постоянно что-то строгал, стучал ручником, пилил, сорил опилками и железной стружкой, вызывая нарекания:
— Опять напакостил.
Он отрывался от работы, смотрел сумрачно на загаженный пол:
— Уберу.
— Что это строишь? — спросила его однажды.
— Корабль, вот гляди, — и стал объяснять.
— В кого такой уродился, — удивлялась Маслова.
Потом увлекся радиотехникой. Притащил ящичек, моток провода, водрузил на крыше шест, и в их тесной квартире зазвучала вдруг музыка, запели, заговорили голоса.
— Могу Румынию поймать, хочешь? — предложил он старшему брату Александру.
— А ну давай.
Это удивило Анну Степановну. Сидя в своей комнате, она слушала румынский джаз. Больше всего поразило то, что это «чудо» совершил не какой-нибудь посторонний специалист, а ее вихрастый, прыщавый сын Лешка.
Как-то, придя домой со второй смены за полночь, она застала его читающим книгу. Все в доме спали, он один бодрствовал. Он уже учился на втором курсе индустриального института.
— Спать пора, полунощник.
— Сейчас, дочитаю.
— Успеешь и завтра.
— На завтра другая книга приготовлена.
— Хочешь все проглотить.
— Ну, все! Человеческой жизни не хватит, чтобы все прочитать, — он потянулся, заломив за голову руки. — Эх, мать, как мало мы знаем, какие мы, оказывается, невежды. Чем больше читаешь, тем больше в этом убеждаешься.
— Глупости, — заявила она, — бывает и учености конец.
— Горький говорил: чем больше живешь, тем труднее все знать в наше время.
— Так до старости и будешь учиться?
Алексей усмехнулся:
— Для учения нет старости.
— Ты мать не учи, — вспылила она, — я век прожила, видала и знаю кое-что и без твоих книг. Погляди-ка на себя — ученый! Брюки в мелу, рубаха порвана. Что мне с тобой делать?