— Какие тебя, однако, мать, пустяки волнуют. Завтра сменю рубаху — и разговору конец. Ты вот что подумай: этой книге, — он пристукнул ладонью по лежащей на столе книге, — четыреста лет. Человек, который ее писал, жил четыре века тому назад, его уже давно нет, а мысли его дошли до нашего времени. Нас с тобой не будет, а книга останется. Удивительно, правда? Такие книги подобны сладкому напитку: прикоснешься губами и не оторвешься, так бы пил и пил.
Маслова вздохнула, сожалеюще сказала:
— В кого ты такой…
— Сам в себя.
Этот ночной разговор с глазу на глаз запал в память. Перед ней по-новому предстал Алексей — вихрастый, трудно растущий парень. Наблюдая за ним, Маслова с тайной материнской радостью обнаруживала в нем все новые качества. Он никогда не спорил, старался мягко и терпеливо убедить собеседника; если не удавалось — замолкал. Однажды, когда третий сын ее, Владимир, о чем-то заспорил с ним, Алексей пожал плечами, сдержанно сказал:
— Криком истины не установишь. Спорить не в моих правилах.
— Вот как! — подзадоривал Владимир.
— Да! Из двух спорящих один всегда заблуждается и похож на дурака с бубенчиками. Не хочу тебя ставить в такое положение.
— Почему же я похож на дурака, а не ты?
— Потому что я убежден в своей правоте.
— А я в своей.
Алексей развел руки.
— Что же теперь делать? Раньше немецкие студенты споры дуэлями разрешали: кто кого шпагой проткнет, тот и прав. Не последовать ли их примеру? — и так потешно прищурился, что Владимир рукой только махнул:
— С тобой трудно спорить.
— Вот и прекрасно. Все разрешилось к обоюдному удовольствию. Пойдем прогуляемся, я иду в библиотеку.
После окончания индустриального института Алексей был назначен механиком на тот самый завод, где мастером работал отец. Это было большой семейной радостью. Вечером за столом собралась вся семья. Отец, взволнованный и торжественный, произнес путаную речь:
— Спасибо, Алеша, не посрамил, ей-богу. Это по-нашему, по-масловски. Встал бы дед из могилы, да поглядел на внука. Ведь он, дед, на себе железную колымагу возил, в ней самой веса десять пудов, да железа навалят пудов двадцать. Верблюжья должность! Силы был непомерной покойник. Тогда ни монорельсов, ни кран-балок, ни этих транспортеров — ничего не было. Все — вручную, на тачках, в тележках. Помню, мальчишкой был, клещи нагревальщикам подавал, да воду таскал. У горнов — жарища, рубахи на людях тлели. Выбежишь во двор, а дед со склада в цех через весь двор колымагу катит. Почернеет от натуги. Пятнадцать лет возил колымагу, так и умер около нее. Н-да! Сейчас на заводе шутя работать, все для облегчения человека сделано. А кто? — механики все придумали. Мать, — обратился он к Анне Степановне, — погляди на Алексея, кто он? Механик! Понимаешь, что это значит — ме-ха-ник, — он растянул это слово, — все равно что мозг в голове у человека. Башка, чорт! — это относилось к Алексею, — иди, чортушка, обниму. И выпьем. Ни-ни, мать, для такого случая не препятствуй.
С того времени Маслова стала относиться к Алексею со смешанным чувством уважения и страха. Она немножко его даже побаивалась. Называла полным именем — «Алексей», чуть на «вы» не обращалась. Сын был умен, начитан, и она опасалась показаться ему смешной.
Перед самой войной Алексей занялся конструированием сверхмощных подъемных кранов. Приходил домой с завода поздно ночью, усталый, угрюмый, отказывался от ужина, молча проходил в свою комнату, плотно закрывал за собой дверь. Маслова, лежа в постели, слышала, как еще долго скрипел под ним стул, шелестела бумага. Иногда хлопали дверцы книжного шкафа: Алексей выбирал новую книгу. А то начинал ходить по комнате, и его тяжелые шаги раздражали.
Как-то ночью Маслова не выдержала, накинула на себя платье, тихонько вошла в комнату сына. Он сидел за столом, облокотившись на руку, читал книгу и не слышал, как вошла мать.
— Алексей, — позвала она тихо, — отдохнул бы.
Он встрепенулся.
— А, мать! Ты что не спишь?
— Гляжу на тебя, извелся весь, бросил бы эти дела.
Алексей слабо улыбнулся.
— Не могу. Человек — дерзкое создание, он никогда не доволен тем, чего уже достиг. Впрочем, что я говорю… Хотим мать, большие машины построить, чтобы они сами, без человеческих усилий, паровозы на воздух поднимали.
Лицо у него было утомленное, бледное, и она, не вникая в смысл его слов, по-матерински посоветовала:
— Спать бы ложился. И день и ночь, и день и ночь — голова, поди, болит от дум. Чахотку получишь.
Он встряхнул вихрами.