Максим виновато улыбнулся.
— И правда. Матери там хлопочут, звать велели.
— Отец Вали приехал, — сообщила Сашенька, — объявился нежданно-негаданно.
— Ведь он погиб!
— Жив-целехонек.
— Я встречал не раз живых «покойников»… А что там матери затеяли?
— Пельмени, я из района горючее привез, — Максим подмигнул, — для здоровья полезно.
— Напрасно, я не любитель.
— Разок можно, со встречей, а то на пашню выедем до осени в поле, там уж будет не до этого.
Алексей с сожалением посмотрел на разложенные части машины. Максим понял его:
— Я сам такой, не люблю, когда от дела отрывают… А цилиндр, пожалуй, лучше в МТС отправить, там все обделают.
Алексей аккуратно вытер руки паклей.
— Полгода был оторван от работы. Помню в одном селе электростанцию взорвали. Чуть не плакал, честное слово. Люди строили, поди радовались, когда зажегся свет. В конюшнях, в свинарниках электричество было, а я спичкой чирк — и все на воздух. Ведь наша станция, нам же самим как займем это село, придется восстанавливать… Ну, пошли. Пельмени, так пельмени!
III
Стены полевой будки скрипели под напором ветра, как старые ворота. В маленькое окошко надоедливо стучался мелкий дождь. По стеклу струилась вода, совсем как осенью. За стенами будки лежала хмурая степь, там было холодно и темно, а в будке — тепло и по-домашнему обжито. В железной печурке весело потрескивали дрова, дверцы были открыты, длинные огненные языки лизали чурки, тускло освещая тесное помещеньице: по просьбе Сашеньки лампы не зажигали. Из полумрака выступала часть стола с оставленным кем-то караваем хлеба, да край полога, висевшего над Максимовой кроватью. Другая половина будки, занятая нарами, скрывалась в темноте и лежавшие на нарах девушки-трактористки угадывались только по вздохам и сдержанному шопоту. За столом сидели Максим и Казакевич. Казакевич прислонился спиной к стене, глядел на пляшущее пламя в печи и, словно вслух раздумывая, рассказывал:
— Привели к хладобойне, за город. «Хальт! Сейчас дадим вам работу». Отчего же, думаем, нет, работать надо. Отделили сотни две человек, говорят им: «надо зарыть скотину!» Все может быть и этому поверили. Скотины много подохло, почему же не убрать, кто откажется, надо убрать. Выстроили первую партию по четыре в ряд. А мы стоим. Я говорю своей жене: «Смотри, Роза, знакомый бухгалтер». Он увидел нас, кивнул головой: «До свидания». Ушли. Стоим, ждем, что будет дальше. А день тихий такой, теплый. Сентябрь. Спрашиваю Розу: «Хлеба взяла? Кто знает, сколько времени тут проведем». «И хлеба взяла и рыбы, будь спокоен», — ответила Роза. Да, я мог быть спокоен, когда со мной была Роза. Такая, знаете, заботливая, такая аккуратная, ой! Разговариваем. И вдруг с той стороны, куда только что повели людей, — тра-та-та-та!.. Стрельба. Я взглянул на Розу, она взглянула на меня. Мы не сказали друг другу ни слова, потому что с нами был наш мальчик Илья. Ой, товарищи, каждому отцу свой сын дорог, каждому кажется умнее и красивее его сына на свете нет. Но мой Илья был таки умный и очень красивый парень. Знакомые говорили: «Иосиф Захарович, у вас один сын, но он пятерых стоит. Счастье иметь такого сына». Он учился в десятом классе, имел одни самые «отлично». Директор школы, когда приходил ко мне на прием, хвалил: «Я не знаю такого другого способного ученика. Отдайте его непременно в ВУЗ, пусть он станет химиком или геологом». А мне хотелось, чтобы сын стал доктором. Один-единый сын и сделать его геологом! Зачем? Без геолога, по-моему, можно прожить. Вы простите меня, но мое такое мнение, и без химика тоже как-нибудь обойдусь, а без доктора. Если у вас заболит ухо или глаз, вы не позовете химика, а позовете доктора. По-моему, доктор даже в Абиссинии найдет практику: «Сын мой, иди в докторы». И он отвечал: «Хорошо, папа, пойду в докторы»… И я ничего не сказал, когда услыхал стрельбу, и Роза ничего не сказала… А может иначе было совсем. Это я так сейчас вам рассказываю, потому что знаю, что было после. Вернулись немецкие солдаты, отсчитали еще человек двести, увели. И опять через несколько минут: та-та-та. И опять мы переглянулись с Розой. «Где-то стреляют», — сказал Илья. «Да, где-то стреляют, сын мой», — ответил я. Во второй раз вернулись немецкие солдаты, построили по четыре в ряд нашу последнюю группу. Я шел взяв под руки Розу и Илью и о чем-то говорил. Не помню о чем. Я должен был говорить, потому что мне было страшно и я не хотел, чтобы этот страх заметил Илья. «Хальт, Хальт!» — закричали немцы. Остановились. Впереди, в двух шагах от нас — глубокая канава. Взглянул я в эту канаву и сначала не понял: зачем, думаю, эти люди легли в канаву. А потом увидел кровь, много крови, и у меня от ужаса свело кожу на затылке. «Не надо, не смотрите!» — крикнул я и повернул Розу и Илью спиной к канаве… Страшно умирать, товарищи, не буду врать, зачем мне это нужно, прямо говорю — я не хотел умирать. И я заплакал. Мы обнимали друг друга и целовались, понимая, что нам осталось жить пару минут. Вокруг была степь, грело солнце, над нашими головами пролетела стая диких уток. А я через минуту должен упасть на землю и больше не увидеть ни солнца, ни птиц. Я понял, мне не уйти от этой канавы, я свалюсь в нее и буду валяться, как бухгалтер, как сотни других.