Казакевич провел рукой по лицу. Сашенька тихонько слезла с нар, положила дров в печурку. Они вспыхнули, на мгновенье озарив и стол, и нары, и лежащих на них девушек. Девушки завздыхали, Сашенька подсела к Максиму, продела под его руку свою, прижалась к плечу.
— Страшно, — прошептала она.
За стенами будки попрежнему повизгивал ветер, под его напором поскрипывали стены.
— Продолжай, Казакевич, мы слушаем, — попросил Максим.
— Я потерял сознание за секунду до автоматной очереди, — продолжал Казакевич, — очнулся от холода. Было темно и очень душно. Давила какая-то тяжесть. Хотел повернуться и не мог, будто связали по рукам и ногам. Я лежал в канаве, на трупах людей, а на мне слой земли. Я начал сбрасывать с себя эту землю. Это было трудно. Я задыхался. Земля насыпалась в уши, забила рот, скрипела на зубах. Я стонал, плакал от усталости. Я изнемогал. У меня не было больше сил. Но я знал: если не выберусь, умру. Сколько времени прошло — не знаю: час, два, мне казалось — прошла вечность. И вот я глотнул ртом свежий воздух. Была ночь, стояла тишина. Где-то далеко лаяли собаки. Я подумал: слышу собак, значит жив. Жив! Из мертвых восстал! И так мне захотелось жить, что я заплакал от мысли, что я жив. А где Роза, где Илья? Я руками разгреб землю, откопал их, они уже похолодели. Я стоял на коленях около их трупов, слезы мои падали на сырую землю. Больше делать мне тут было нечего. Единственный уцелевший из семисот расстрелянных в тот день евреев, я стоял в степи ночью и не знал, что делать, куда итти и зачем итти. Я сам, своими руками закопал в землю свою радость, свою любовь.
В будке некоторое время царила тишина. Был слышен только шум дождя за стенами будки да повизгивание ветра. Лежавшие на нарах девушки зашушукались.
— История, — сказал задумчиво Максим. — Живем мы тут, горя не видим, а там что делается! Как же нам работать надо, чтобы немец и до наших мест не добрался.
— До нас далеко, — отозвалась из темноты трактористка Анка Смородина.
Казакевич покачал головой:
— И у нас так говорили. Зачем, думал я, торопиться, немцы еще далеко, успею, уеду. И собрался, когда они в город вошли. Выезжаю из ворот на улицу, а из-за угла немецкие танки уже выскакивают. Так я скорее лошадь повернул назад, и во двор, и ворота захлопнул. Ой, попал! Прокурор города тоже не успел уехать, так его повесили на главной улице на столбе.
— Как все это ужасно, — тихо сказала Сашенька. — Когда этому конец, когда война кончится. Максим, зажги лампу, не могу в темноте.
Чиркнула спичка, Максим зажег лампу. На тяжелом бригадном знамени, висевшем вдоль стены, заблестела позолота. Жмурясь от света, трактористки завздыхали, заохали — страшен к ночи был рассказ. Максим встал, выпрямился во весь рост. На стене будки позади его заплясала огромная уродливая тень.
— Если попаду на фронт, я ведь танкист, будь уверен, товарищ, за жену твою и за сына… немцы будут меня помнить.
В печке догорали чурки, дощатые стены будки все так же поскрипывали, по стеклу единственного окошка, как слезы, стекали дождевые струи.
— Погодка, — посетовал Максим, — вторую неделю на стану, а бороновать не начинали. Вот, девушки, какие дела на свете творятся. Бегом мы должны работать.
Потянулся, зевнул:
— А теперь спать, товарищи, завтра, может, прояснится, бороновать начнем.
Максим вернулся с поля. Ни на кого не глядя, сумрачный, поднялся в будку, присел у печурки, с ожесточением стащил с ног сапоги, облепленные грязью, размотал прочерневшие от пота сырые портянки, стал развешивать на протянутой веревке.
— Грязно? — спросила Сашенька. Она сидела за столом, накладывала заплатку на комбинезон.
Максим не ответил, прошел за полог, было слышно, как отодвинул сундучок, стоящий под кроватью, долго возился, высунулся из-за полога, сердито спросил:
— Опять все прибрала. Где ботинки?
— В сундучке.
— Не нашел.
— Поищи лучше.
— А чорт! — одел на босу ногу легкие брезентовые полуботинки, прошелся по будке, сел на ступеньки. Закурил. Через плечо, искоса наблюдал за Сашенькой.