— Сама виновата, в следующий раз с огнем будешь осмотрительнее…
Две смены Лизу подменяла Зоя Каргина (в ее тракторе сменяли поршневую группу), а нынче все тракторы на ходу, некому подменять, и Максим еще настойчивее позвал:
— Лизка, вставай!
— Зачем? — сонно спросила Лиза. Она лежала на нарах за печкой.
— В чижика играть, — иронически ответил Максим. — Кто за нас посеет, американец, да?
Лиза громко зевнула, повернулась на другой бок.
— Вчера в больницу ходила, говорят, «возьми бюллетень, нельзя тебе работать». Не надо, говорю, мне вашего бюллетеня, бригадир все равно пошлет бороновать.
— Точно, — подтвердил Максим.
— А как бороновать, когда ногу раздуло, терпенья нет?
Он стоял в дверях, наблюдал за Лизой. Охая, она села на постели, стала гребнем расчесывать волосы.
— Брошу все и уйду.
— Не бросишь, врешь, ты не такая. Сама знаешь, некого на трактор посадить.
— А если ломит?
— Знаю, с ожогом не шутят. А как на фронте? Ранят бойца, а он товарищей не бросает, остается в строю и дерется геройски. Мы ведь тоже бойцы, поставь себя на их место.
— Поставь, — обиженно возразила трактористка. — Больше нашего и так никто не работает. С весны и до заморозков, как лошади в хомуте.
— Плохой бригадир, работать заставляет, да? Так и скажи… Зерновые мы должны засеять в семь дней, обязательство ты подписывала?
Лиза молчала.
— Я спрашиваю, подписывала? Нужно сеять, или пусть лебеда растет? Что молчишь?
Лиза вздохнула, не спеша повязывала на голове платок.
— Нет, ты скажи, должны мы сеять или союзники из за моря приедут, тракторы поведут в борозду?
— Что пристал, видишь, иду.
Лиза обернула ногу портянкой, одела разношенный ботинок, поднялась, поморщилась от боли.
— Ой! С нашим бригадиром и хворь к людям не пристанет.
— Иди, иди, раскудахталась, — его голос звучал уже ласково.
— Максим, — тихо позвала из-за полога Сашенька.
Он нахмурился, сделал вид, что не расслышал, спрыгнул на землю, направился к заправочному пункту, где уже заправлялись машины.
— Трудно? Нет теперь у нас такого слова, забудьте его. Трудно на небо влезть, да и то сейчас наши летчики ковыряют небо почем зря. Конечно, на постели спать куда приятнее, чем в поле ночью за рулем сидеть. Но мы должны это делать, если мы русские люди. А мы русские люди и немцу шею подставлять не хотим. И не подставим! Никакого права нам никто не давал говорить — «трудно», пока идет война.
Голос Максима звучал жестоко и строго. Он ни на кого не смотрел, лицо у него было нахмуренное и злое. Разговор происходил за столом, утром, только что позавтракали. На столе еще стояли неубранные чашки и ложки. Напротив Максима, притихшая и растерянная, сидела Сашенька. Она испуганно глядела на мужа, не узнавала его. Это кто-то другой, очень похожий на него, но не он. Ее Максим никогда не был таким. Какой строгий, совсем, совсем чужой.
«Что я наделала? — холодея думала она, — Максим шутить не станет. Хоть бы взглянул на меня?»
А он даже не смотрел в ее сторону, будто и не было ее за столом.
— Пропущенный час годом не нагонишь. Это понять нужно, а что делается у нас? Дисциплина — никуда. Взять Маслову, — и тут впервые взглянул на Сашеньку, но что это был за взгляд! — это же форменное безобразие: в поле на тракторе уснула, потом бросила трактор и ушла в будку досыпать.
Все повернули головы, смотрели на Сашеньку. Она покраснела.
— Я не спала.
— Только с храпом беседу вела. Это как называется, товарищи? Это называется дезертирство с трудового фронта и больше ничего! За такие дела судить надо, есть такая установка, судить и все — безо всяких разговоров.
Сашенька сидела ни жива, ни мертва. А вдруг и в самом деле засудят!
За спиной Сашеньки, скрестив на груди руки, стояла Аграфена.
— А ты жену не пугай, гляди, на ней лица нет.
— Тут нет жен, — зло ответил Максим, — коль до дела дошло, ни жены нет, ни брата.
— Сашенька днем помогала мне кольца шабрить, — заступилась Смородина, — а уснула немного, так что же сразу и судить.
— Спать в борозде тоже не положено, — сказала Зоя Каргина.
— А ты, поди, не спишь?
— Если и сплю, тебе что! Норму даю.
— Нельзя допустить такой распущенности, — не унимался Максим, — и неправильно говорить: сплю, а норму даю. А не спала бы — две дала, ущерб не получился бы… Буду требовать дисциплину, не посмотрю — жена ли, кто ли. И предупреждаю, товарищ Маслова, чтоб это в последний раз. Застану еще раз спящей, нянчиться не стану, под суд загремишь.