— Я не про то. Если каждая хозяйка хотя бы по литру даст, да мы прибавим, что надоим сверх плана, соображаешь, какое озеро молока наберется! Сколько раненых можно подкормить! Сама придумала, говорю, или подсказал кто?
— Ну, сама.
— И как это ты…
— Диво! Привыкли поносить: Евдокия — поганка, Евдокия — дура. Хлеба не взял тогда от меня, не надо, мол. Думаешь, мне это не обидно, точно в поле обсевок.
— Так, так, — произнес Червяков, — значит, совестно стало, стыдно стало.
— Пошел ты к бесу со своею совестью, — возмутилась Евдокия. — Не погляжу, что ты председатель, возьму дрючок, да огрею по спине. Совесть! Что я украла или обманула! Чего мне стыдиться. Захотела, понесла молока, не захочу, хоть молись на меня — не дам. И ты мне не указчик!
Словом, так отчитала, Червяков еле калитку разыскал. Вышел на улицу, как из бани, руками развел.
— Не дай боже жабе хвоста, кочетом закричит. Чорт, а не баба. Ты ее хвалить, она ругаться. Подойди к такой с агитмассовой работой.
Маслова услыхала, по-своему рассудила:
— Я же говорю, Евдокию обозлить надо. У каждого человека жила становая, найди ее и вей веревки.
VII
На дворе шумно играли дети. Колюшка, шустрый, востроглазый мальчуган хлопнул Валю по плечу, отбежал на средину двора.
— Догоняй!
Валя бросилась за ним, мальчик крупными прыжками отскочил к сараю, Валя — к нему, он, легко неся свое тело, согнувшись, метнулся к воротам. Он был неуловим. Скаля белые зубы, дразнил:
— А вот не поймаешь, не поймаешь.
Валя совсем было догнала, протянула руки, пытаясь схватить его за рубаху, он увернулся, быстро присел, она, не рассчитав движение, сразбегу налетела на забор, ушибла ногу. Всхлипнула и медленно прошла к крыльцу, села на ступеньки. Лицо у нее было бледно, прядь волос у виска слиплась от пота. Колюшка присмирел.
— Давай по-другому играть.
— Не хочу.
— Эх, ты, плакса.
— А я бабушке скажу.
— Говори.
Колюшка запрыгал на одной ноге, озорно засвистел.
Валя равнодушно следила за ним.
— Давай в чижика играть, — предложил он через минуту.
— Не хочу.
— Давай поиграем, — не унимался он.
— Не буду, не буду! — закричала Валя яростно и затопала ногами.
Эту сцену и застала Маслова, вернувшись со стойбища.
— Коля, опять, — сердито сказала она, уверенная, что мальчик обидел Валю.
— Она сама, — оправдывался Колюшка.
— Возьму палку, да палкой… Зачем девочку дразнишь? Не плачь, Валюшка, ступай побегай.
— Я устала.
— Устала? — Маслова пристально посмотрела на Валю. Рядом с раскрасневшимся от бега подвижным озорником Колюшкой Валя выглядела хилой и болезненной: уши прозрачные, под глазами темные круги, в глазах всегда пугающая Анну Степановну недетская серьезность.
Анна Степановна присела рядом, обняла Валю.
— Что с тобой, родная?
Валя подняла на Маслову свои большие черные глаза:
— Ничего… Папа опять скоро приедет?
— Как немцев побьет, так и приедет.
— Напиши ему, пускай скорее бьет.
— Хорошо, милая.
Лучше бы, кажется, и не приезжал капитан, только растревожил девочку. Жила она зиму и семье, как свой, родной ребенок и уже свыклась с мыслью, что ни мамы, ни папы больше не увидит и что Маслова — и мать ей теперь и бабушка. Валя называла Анну Степановну то мамой, то бабушкой, по-детски ласкалась к ней, искала и находила у нее защиту от проказ мальчишек. Больше всех озорничал Колюшка. Он сломал куклу, испачкал сажей светлое праздничное платьице, перешитое из блузки. Маслова не на шутку сердилась:
— Одна у тебя сестренка и ту обижаешь. Не стыдно?
— А почему она не играет с нами!
— Она хворает. Лето придет, будем ходить в луга, поправится.
Внезапный приезд отца потряс душу ребенка. Нашелся отец, о котором все говорили, как о погибшем, может найтись и мать. На второй день его пребывания Валя неожиданно спросила у него.
— Почему маму не привез?
У капитана потемнело лицо, он глухо ответил:
— Мамы мы больше не увидим. Ведь ты сама мне рассказывала.
Валя отвела глаза, затихла. О матери она больше не упоминала, но Маслова догадывалась — девочка в большом недоумении: почему мать не может приехать, если приехал отец. После его отъезда Валя впадала временами в задумчивость, и это беспокоило Маслову.
— Ровно старушка, сядет в уголочек и думает о чем-то, — сокрушалась ткачиха, — дитя, оно и должно быть дитя, — и переводила взгляд на резвившихся ребят: шалуны, пусть шалят, их пора такая.