Сашенька — в слезы: будто про нее с Максимом песня.
На фронт посылала ему длинные письма, подробно описывала свою жизнь и работу, все мелкие происшествия, все, что происходило на стану — Максим сам просил об этом. Сообщала: бригада одной из первых по МТС закончила весенний сев. Правда, не уложились в срок, как требовалось по плану и договору соревнования, а все же поработали не плохо, и бригада получила почетную грамоту.
«Приезжал на стан секретарь райкома и директор МТС, похвалили нас. Смородина совсем стушевалась, грамоту взяла, а сказать ничего и не может, даже стыдно стало. Я за нее выступила и сказала, что мы будем дальше еще лучше работать. Про тебя помянула, чуть не заплакала, обидно, что тебя не было среди нас».
В ответ от Максима получала короткие и по-деловому сухие письма: жив, здоров, получил боевую машину, экипаж подобрался один к одному, дружный, крепкий народ: водитель — московский слесарь, башенный стрелок — рязанский колхозник, радист — ростовчанин, с электростанции. С таким народом воевать можно».
Приходя изредка домой, Сашенька жаловалась матери:
— Пишет, ровно командиру доносит, а на жене. Как живет, что делает, мне ведь все интересно.
— Напишет лишнее, себя подведет. Жив-здоров, ну и радуйся, чего еще надо, а подробности после войны узнаешь.
— Лишь бы только жив остался. Я на все согласна, всякого приму, без рук, без ног, лишь бы только живой.
В одном из писем условленной фразой Максим дал понять, что готовится к походу и скоро со своей частью вступит в бой. И вдруг письма прекратились. Две недели, три недели — ни весточки. Встревоженная, не желая на людях выказать слабость, Сашенька уходила от стана, далеко в степь садилась на бугорок и, обхватив руками колени, бесцельно подолгу смотрела вдаль.
«Где-то он, что с ним?»
Вспомнила ссору ночью у трактора, и запоздалое раскаяние встревожило душу. Ах, если бы все снова повторить, разве она бы поступила так, как поступила тогда. Она мысленно беседовала с Максимом, рассказывала, как научилась работать, какой стала примерной трактористкой.
«Трактор теперь знаю хорошо, Максимушка, можешь у Смородиной спросить, ни одной аварии не допустила. Посмотрел бы, как стараются наши девушки».
Тут, в степи, и нашла ее однажды Ксаша; принесла из дома крынку молока и лепешек.
— Еле разыскала, куда забралась.
— Грустно мне, Ксаша, точно кусочек сердца оторвал и увез с собой Максим. Девушки дурят, песни поют, а мне реветь охота. Уговорились: пойдет в бой, про работу вспомнит. В последний раз писал — скоро, мол, сенокос начинается, ты, Сашенька, не подведись. В наступление пошли, ясно. И с тех пор — ни одного письма. Отчаянный такой, разве уцелеет. При расставании просила беречься, он как закричит на меня: трусом не буду!
— Сиротки мы с тобой. Помнишь, зимой приезжала я к вам в гости, посмотрела на вашу жизнь с Максимом, позавидовала. «Вот, думаю, счастливица, ни беды, ни горя не знает». А счастье с горем на одном полозу едут. Прости меня за те думы. Человек завистлив, когда его беда коснется.
— А я знаешь что, — Сашенька подбирала слова, — нет, я бы не завидовала чужому счастью. Нам его так мало дано, так редко видеть приходится. Я бы радовалась счастью других… Что мать делает?
— То же, что и раньше. Домой собирается, детишкам белье чинит. Камыш режут у пруда, хотят ферму крыть… Валюшка поправляется, бегает уже. Мать на нее теперь, после болезни, не надышится. Вчера в детский сад отвела. С Алексеем из-за этого поругалась, не хотела в детский сад посылать, а Алексей говорит — вы портите девочку своими заботами, она поэтому и хилая.
— Алексей все на мельнице?
— Нет, уже молотилку для колхоза ремонтирует. Написал в военкомат, на фронт просится, а Червяков уговаривает остаться, хочет его механиком устроить.
— А у тебя как дела?
— Занятия в школе кончились, каникулы, какая моя жизнь! Домовничаю, тоскую…
Ксаша опустила голову. Сашенька обняла ее за плечи, притянула к себе, так и сидели в степи, тесно прижавшись, одинокие, тоскующие молодые женщины.
В самый сенокос от Максима пришло письмо. Очень удивило оно Сашеньку. Писал не сам он, а, по его просьбе, какая-то медицинская сестра Клаша и тон письма необычный, ласковый, задушевный. Что-то скрывал Максим, о чем-то не договаривал, к чему-то готовил.