— Кушать хочешь? — спросила Маслова.
— Хочу, — просто ответила девочка и от смущения густо покраснела. — Меня тетя потеряла, — добавила она, — у нее в чемодане хлеб, а чемодан закрыт, и я ничего не ела.
— Какая тетя? А где чемодан?
— Чемодан там, — Валя показала рукой в другой конец трюма. — А тетя пошла молока купить, а пароход ее не подождал, загудел и пошел, а тетя не вернулась, и я опять осталась одна. — Губы девочки дрогнули.
— А где твоя мама?
Большие глаза девочки наполнились слезами, она всхлипнула.
— Она на траве осталась.
И разрыдалась.
Позже, поев, напившись горячего чая, девочка рассказала свою печальную историю, похожую на тысячи других, случившихся с советскими детьми в первые месяцы войны. Из сбивчивого рассказа Вали, — так назвала себя девочка, — Маслова поняла, что у девочки есть отец — командир и мать — Катя. Отец остался дома далеко-далеко с красноармейцами, а они с матерью уехали на автомашине. Ехали, ехали и вдруг началась стрельба. Пассажиры спрыгнули с машины, побежали. Они с матерью тоже побежали, мама держала ее за руку, торопила: «Скорее, доченька, скорее». И вдруг охнула и упала вниз лицом в траву. Валя увидела, как на траве, около белого газового шарфа, которым была повязана голова матери, расплывалось багровое пятно. И шарф и прядь светлых волос, выбившихся из-под шарфа, сразу побурели, стали огненно рыжими. Валю испугала неподвижность матери и это расплывающееся рыжее пятно. «Мама, мама! — закричала она, тормоша мать за плечо. — Встань, мама, я боюсь». Мать не отзывалась. Подбежал седой мужчина, схватил Валю за руку: «Еще тебя подобьют», и вместе с ней побежал в лес. Над полем, над лесом жужжали немецкие самолеты. Валя слышала рев и грохот, видела, как недалеко от них, среди ржаного поля взметнулся фонтан земли, и что-то сильно и звонко стегнуло по ушам. Она оглянулась, еще громче позвала: «Мама, мама!» Мать попрежнему лежала неподвижно в пыли у дороги. Ее пунцовый шарф ярко выделялся среди мирной зелени травы. Потом сели в машину. Валя просилась к матери, седой мужчина сказал: «К маме нельзя». — «Возьмите маму», — просила Валя. — «Она догонит», — отвечали ей. Машина мчалась полным ходом, с каждым оборотом колес уносила все дальше и дальше. Валя громко плакала. Все сидящие в машине были подавлены происшедшим. Женщина в голубой кофточке дала Вале булку и сыру. «Покушай, детка успокойся, не плачь. Хочешь я буду твоей мамой?» — «Не хочу, — ответила Валя, — у меня есть своя мама, чужой не надо». Приехали в город, сели в поезд, женщина кормила ее сыром и сливочным маслом, утешала, рассказывала пассажирам: «Изверги! Подумайте: едут женщины и дети, а они из пулемета». Потом сели на пароход и поплыли. Женщина сказала: «Ты, Валя, посиди, покарауль вещи, а я пойду на берег, куплю молока». Больше ее Валя не видела. Девочка долго караулила чемодан и корзину, захотела кушать и отправилась на поиски. «А чемодан и корзина там», — закончила рассказ Валя.
— Принесем их сюда, — предложила Сашенька.
Отправились вдвоем. Ни чемодана, ни корзины на месте не оказалось.
Все это вспомнилось Масловой, когда она сидела у изголовья больного ребенка.
— Бедная моя сиротка.
Валя полулежала на постели, подложив высоко за спину подушку.
— Бабушка, — сказала она тихо, — что я попрошу, ты не рассердишься?
— За что на тебя сердиться. Чего ты хочешь?
— Молочка бы, с пенкой, такой желтой, слатенькой. — И тут же, боясь получить отказ, поспешно добавила: — самую капельку, на блюдце.
— Хорошо, принесу.
Найти молока в деревне в ту пору оказалось не так-то легко. Коровы перестали доиться, а которые доились, давали кружку-две в день, не больше.
— У председателя попроси, на ферме сто коров, сколько-нибудь насбирают, — посоветовала хозяйка. — Как на грех, моя перестала доиться, а то жалко разве.
Маслова вспомнила предупреждение Червякова, сделанное им при первой встрече: «Хлеба дадим, а на молоко не рассчитывайте».
— Не пойду.
— У Евдокии корова поздно отелилась, сходила бы…
Маслова колебалась: пойти к Евдокии — на неприятность нарваться!
«А почему бы и не пойти, ведь не даром, не из милости. Не все ли равно кому продать».
Евдокия сидела за столом, вязала шерстяной чулок. Увидя Маслову, оторвалась от вязанья, да так и застыла, держа навесу блестящие спицы. Она была явно удивлена приходом ткачихи.
— К тебе, Евдокия, с просьбой.
— Садись, гостьей будешь, — сдержанно пригласила доярка, настороженно всматриваясь в лицо Масловой.
— Какое молоко, — протянула хозяйка, узнав цель прихода ткачихи, — мало дает корова, совсем мало; и не продаю: зачем мне деньги, куда их девать? — Окинула Анну Степановну взглядом, на миг задержалась на ее резиновых калошах и добавила певуче, — не надо денег, из одежды, из обувки разве что… Обносились мы.