огонь. Сам пошел на смертельный риск, дав товарищу возможность выйти из опасной зоны, произведя
фотографирование объекта.
...В тот же день дважды вылетали мы всем полком на штурмовку крупного аэродрома в районе станции
Растенбург. Около ста вражеских самолетов уничтожили, не потеряв ни одного своего.
А вечером Виктора Сиротина принимали в партию. Коммунисты проголосовали за него единогласно.
Первым поднял руку за Виктора Николай Давыдов.
...Бои, атаки, штурмовки... Привычная фронтовая страда. С самого рассвета и до поздних сумерек гудят, рокочут моторы.
Технический состав почти не знает отдыха: ждет своих товарищей-летчиков с боевого задания, а
дождавшись, спешит снарядить штурмовики боекомплектом, проверить работу всех систем и агрегатов, заправить баки.
Два-три вылета для летчика в эти дни — обычное дело. Нередко успеваем сделать и по четыре.
Пробиваемся сквозь зенитный заслон, штурмуем опорные пункты врага, помогаем наземным частям
теснить фашистов на запад — к Кенигсбергу{7}. [177]
Наши полетные карты размечены пучком расходящихся линий. Они сходятся в Заалау; здесь мы
обосновались, отсюда летаем по предварительным «заявкам» или по вызовам, поступающим то от
пехотинцев, то от артиллеристов или танкистов. Мы рады всем помочь. И всегда к этому готовы.
Выработанная в боях тактика сопровождения наземных войск целиком себя оправдала. Во время
наступления танков или пехоты мы действуем буквально в двухстах-пятистах метрах перед ними —
«расчищаем» полосу за полосой, обрабатываем оборонительные линии противника, уничтожаем его
огневые точки. Такое тесное взаимодействие «земли» и «неба» очень эффективно.
Появились, например, советские танки. Артиллерия противника спешит встретить их огнем. А тут над
головой зависают «илы» — «шварце тод» («черная смерть»), как окрестили гитлеровцы наших
штурмовиков. Пленные не раз говорили о том, какой ужас охватывал их, когда появлялись советские
«илы». Страх наводил уже один только рев моторов. А каково фашистам, когда ударит «ильюшин»
огнем!..
Надо сказать, что залповая мощь шестерки Ил-2 была довольно внушительной: сорок восемь реактивных
снарядов, почти четыре с половиной тонны бомб, 18 тысяч пуль, 1800 снарядов, а «вдобавку» еще и 900
крупнокалиберных пуль турельной установки. И все это порой приходилось высыпать на голову
противника за каких-нибудь 10—15 минут!
За такую чудесную машину мы не раз выражали искреннюю благодарность ее создателям и в первую
очередь — главному конструктору Сергею Владимировичу Ильюшину. Это он позаботился о том, чтобы
в наши руки был передан «летающий танк» — самолет, превосходно сочетающий скорость, маневр, огневую мощь и защитную броню. И использовался «ильюшин» не только как штурмовик, но и как
бомбардировщик, разведчик, а порой и как истребитель.
В горниле боев быстро росли и мужали мастера штурмовых ударов. Кажется, совсем недавно ходили в
новичках Молозев, Новиков, Васильев, а сейчас у них уже по три-четыре боевых ордена. Все трое
прибыли в эскадрилью почти в одно время. И сразу же проявили [178] старательность, серьезное
отношение к профессии. Сколько раз я видел, как они помогают механикам готовить самолеты к вылету!
Нужно зарядить самолет сжатым воздухом — готовы, необходимо дозаправить баки, подвесить бомбы —
не чураются «черновой работы», помогают товарищам. А когда человек не чурается любой работы, значит, он — настоящий. От настоящего же человека до настоящего летчика — один шаг.
3.
Каждый день для меня начинается с захода на командный пункт. Здесь получаю задание, уточняю боевую
обстановку.
В этот раз не успеваю еще переступить порог командирского отсека, как навстречу поднимается
подполковник Стрельцов.
— Сегодня ваша эскадрилья первый удар наносит по артиллерийским позициям. — Он остро отточенным
карандашом показал пункт, вокруг которого пестрели красные, синие и черные условные обозначения. —
Вот здесь.
Я тут же нанес координаты цели на свою полетную карту.
— А второй? — спрашиваю.
— Задание получите по возвращении, — ответил командир полка и добавил: — Атаковать цель только с
разрешения станции наведения.
...Первый вылет прошел успешно. Все вернулись на аэродром, на самолетах — ни единой царапины.
— Теперь куда лететь, товарищ командир? — спросил я после доклада о результатах первого вылета.
— Ближе к морю. Надо разбить колонну фашистских войск вот здесь, товарищ капитан! — Стрельцов
произнес эти слова с улыбкой.
Карандаш коснулся грифелем какой-то точки. Но я не спешил рассматривать название, а с недоумением
уставился на командира: «Ошибся?». Стрельцов опять улыбнулся:
— Вам присвоено очередное воинское звание «капитан». Поздравляю, желаю новых боевых успехов!
— — и, крепко пожав мне руку, обнял и поцеловал.
И снова я в кабине «ила». И снова, уже второй раз, веду свою боевую шестерку на запад. [179]
...Зенитки молчат. Истребители противника не показываются. Значит, свобода действий обеспечена.
Снижаемся, отыскиваю цель. На одной из дорог движется вражеская колонна. Поблескивают стекла
кабин. Огромные «бюинги» идут встречным курсом — везут на фронт живую силу, свежие резервы. За
ними тягачи тянут орудия. Снова крытые машины, грузовики разных калибров.
— Внимание: атака!
Первый удар нанесли по головным машинам. Затем «обработали» колонну, зайдя ей с тыла. Прошлись
под углом. В общей сложности произвели тридцать атак. От колонны остались лишь груды металла да
жгуты густого дыма над ними.
Данные фотоконтроля подтвердили: враг лишился восемнадцати «бюингов» и десяти орудий. Больше ста
фашистских солдат и офицеров никогда не поднимутся с холодной земли.
Вечером мы с Катюшей вместе. На улице тихо, только снег поскрипывает под ногами. Воздух чистый, бодрящий.
— Пойдем на танцы? — вопрошающе смотрит на меня Катя.
...Света в «зале» маловато: лампы горят вполнакала. Но это нисколько не смущает танцующих. Они — во
власти музыки, ритмов. Наша русская музыка здесь, в чужом краю, на чужой земле, — как голос
любимой Родины, как радостное свидание с родным домом, друзьями, близкими. Весело кружатся пары, и мы с Катюшей тоже вливаемся в круговорот танцующих.
После танцев бредем по искрящимся снегом улицам. Молчим.
— Расскажи о себе, — просит Катя. — Мы ведь с тобой друзья...
А что рассказывать. Кажется, еще и не жил совсем. После окончания аэроклуба приехал в
Ворошиловградскую школу военных летчиков. Учеба давалась легко. Но началась война, и программа
наполовину сократилась: фронту нужны были летчики.
К осени сорок первого года уже летал на СБ (скоростном бомбардировщике). Но в разгар учебных
полетов заболел гриппом и попал в госпиталь. [180]
Это было в конце октября. Враг приближался, и наша школа военных летчиков готовилась к эвакуации.
Госпиталь вывезли на сутки раньше: ночью был подан эшелон, быстро погрузили раненых, больных, подвезли имущество и — в путь.
Семь суток стучали колеса. Наконец остановка.
— Что за станция? — спрашиваю идущего вдоль состава осмотрщика вагонов с длинным молоточком в
руке.
— Оренбург, милый! Оренбург! — отвечает он. Далековато забросило меня, думаю. Когда же теперь
попаду на фронт?!
Ко всему, то ли по чьей-то ошибке, то ли по недоразумению попал я... в инфекционную палату — в
истории болезни четко значится: «брюшной тиф». Это — два месяца карантина. А тут еще сводки
Совинформбюро одна тяжелее другой: занят фашистами мой родной Изюм, захвачен Ворошиловград.
Лишь в конце января выписали меня наконец из госпиталя и выдали на руки документы. Спешу в
горвоенкомат.
Дежурный берет документы и скрывается за высокой дверью. Минут через десять получаю документы и