Неделю Петр лежал, боясь пошевелиться. Он просил пить, и десятилетний сын Ивашка, юркий и такой же черноглазый, как и отец, подавал в ковше холодную воду.
— Кто носит-то? — спрашивал отец.
— Тетенька, — отвечал нехотя Ивашка.
— Откуда-ть?
— А я почем знаю… Пришлая…
— А-а, — протягивал Петр, — пришлая, значит… Она ж не собака, чтоб приблудиться… Зовут как? Живет где?
— Не сказыват-то. Токмо придет, спросит, как тятька… Ну, подстирает, ну, кашу сварит.
— Чей-то я ее не видел.
— Куда тебе…
— Цыц, щанок, отцу оговаривать-то!
— Ишшо крикнешь — тю-тю, сбегу в Чукоцкую землю… Дядьки сбираются.
— Дядьки-тетьки… сядь, сынок, рядом со мной… Нам с тобой путь подлиннее воеводой определен…
— И вправду? — обрадовался Ивашка.
— Не тряси лавку, — поморщился Петр, — лучше, как тетка заявится, ты меня разбуди.
— Ладно, — пообещал обиженно Ивашка.
Когда тетка под вечер постучала в дверь, Петр не спал.
— Входи, — крикнул он.
За дверью молчали, видимо не решаясь открыть.
— Да входи ж-то!
Она стояла перед Петром, ровно и спокойно разглядывая его.
— Откуда ты? — спросил Петр.
— Тутошние мы, — ответила она грудным мягким голосом. — А зовут меня Овдотья.
— Пошто к нам-то пристала…
— Жалко…
— Нашла кого жалеть, — проворчал Петр, однако не грозно, а как бы оправдываясь. — Люди што подумают.
— Бог с ними, — со вздохом отвечала Овдотья.
Незаметно стемнело, и Овдотья зажгла лучину.
— Ивашка запропастился куда-то. Не случилось бы с ним беды, — забеспокоилась Овдотья. — Пойду поищу.
— Куда он денется? Казак должен везде за себя стоять. Заявится. Ты лучше скажи о себе.
— Одна я, — нехотя начала Овдотья, — недавно мать вот схоронила. А муж помер от грудной болезни… усох как-то сразу, покашлял, лег и больше не поднялся, все плакал… умирать не хотел.
В сенях заскулила собака.
— Вот и Ивашка. — Лицо Овдотьи засветилось радостно.
И точно, распахнув дверь, в избу вбежал запыхавшийся Ивашка и закричал:
— Тятька, все на войну собираются, а мы здесь все просидим!
— Постой, баламут, — встревожился Петр, — на какую войну, когда якуты с нами в дружбе.
— Я ж тебе раньше сказывал: на чукоч немирных. Они хотят Анадырь спалить и всех побить…
— Наш черед не настал… Нам другой путь уговорен… — Петр как ни старался крепиться, не показывать Овдотье, что ему плохо, голова все одно кругом, перед глазами черные вьюны, а спина распаляется углями, и нет спасу, и хочется выть.
— Не тревожь, Ивашка, отца, — сказала тихо Овдотья. — Не скоро ему пищаль через плечо вешать.
Овдотья появилась еще несколько раз. Она укладывала спину Петра подорожником. Раны начали заживать. Она поила его настоем трав, и он чувствовал, что силы возвращаются к нему. Ивашка привязался к Овдотье, и если ее не было день, он спрашивал отца, не обиделась ли на него Овдотья.
— Она баба вдовая, чего ей с нами мыкаться, — отвечал недовольно и грустно Петр; чувствовалось, что неладно у него на душе: вроде и понятно, что Овдотья чужая и Петр ей не указ, да и с какой-такой стати она должна за ихней избой приглядывать, Ивашку уму-разуму наставлять; однако Петр привык к хлопотам Овдотьи. И теперь изба без нее показалась ему большой, холодной и неуютной, и все в ней выпирало, сдвинулось со своих мест и теперь колет глаза: ухват путается под ногами, чугунок выставил свой прокопченный бок из-под лавки, деревянные чашки на столе немыты, ковш для воды и тот запропастился, и они черпают воду из кади берестяными чумачками… Да что там говорить, скучно без Овдотьи…
Родственники Анны избегали его. Отец умер в монастыре. Ивашка сказал осуждающе:
— Деда шибко ругал тебя, когда отходил.
— Откуда-ть такой всевидящий? — удивился Петр.
— Калека на базаре за корку хлеба рассказал.
— Который?
— У лавки Трегубина сидит.