— Худяк? — переспросил Миронов-Липин. — Зачем здесь?
Он вперил взгляд в Анциферова, требуя ответа: Анциферов отвечал за безопасность, и если на пути вдруг появляется нарта из Верхнего острога, и если с нартой человек, которому строго-настрого запрещено покидать пределы острога, и если вдобавок он мертв и из него не вытянешь не то что слова, но и звука, тут в пору остановиться и оглядеться, а лучше повернуть назад, под защиту острожных бойниц. Анциферов был в затруднении: и в самом деле, чем он мог объяснить на пути Миронова-Липина нарту Семена Ломаева с окоченевшим Худяком? И как мог Худяк перерезать их путь?
Сейчас, если он не успокоит Миронова-Липина, сорвется вес, что они задумали. Казаки верят в удачу, если вначале не перебежит им дорогу черный кот (слава богу, в Камчатке котов не водится) или не столкнутся с покойником (что занесло сюда Худяка, что?).
— К Атласову рвался, — сказал Анциферов и, чтобы предупредить вопрос «зачем?», добавил: — Хотел к Атласову: встречай, мол, Волотька, законного приказчика, властителя Камчатки.
Анциферов не надеялся, что Миронов-Липин поддастся на лесть, однако тот успокоенно, будто ждал этих слов, улыбнулся и оглядел казаков, лица которых были тусклы, и тогда он крикнул бодро:
— Веселей, ребятушки!
Казаки, сбросив оцепенение, засуетились.
«Отлетал Петька, — думал в это время Козыревский, — господь за нас. Видать, Мартиниан молился».
Кто-то предложил похоронить.
«Собаке — собачья смерть», — хотел было возразить Козыревский, но удержался и сказал:
— Несносный был душой, так пусть хоть костям его будет покой.
Худяка похоронили в мерзлоте, наскоро прибросив комьями окоченевшей земли и привалив снегом, утрамбовав его ногами, чтобы не могли разрыть землю ни росомаха, ни волки.
Анциферов ошибся, когда подумал, что Миронов-Липин успокоился от его слов. Он умело скрыл испуг, и сейчас, втягиваясь плотнее в лисью шубу, не мог избавиться от лихорадочной мысли, зачем же все-таки Худяк здесь… ведь что-то случилось… и ничего теперь не скажет… не зря спешил… его могло толкнуть что-то особенное.
— И понесла его нелегкая, — тем временем говорили меж собой казаки, — не сиделось ему, не спалось.
— Волотьку давненько не видывал, вот и сорвался.
— За смертью погнался.
— Смерть не жена, богом суждена.
— Говорят, онежский? — спросил Шибанов.
Онежский, — подтвердил Козыревский.
— Гордец. — В голосе Шибанова Козыревский уловил уважение к Худяку, и ему не понравилось, что о Худяке можно говорить без той издевки, которую он позволял себе в общении с Худяком и к которой (после отстранения Атласова) привык, считая, в конце концов, что именно так и надо с ним говорить. Он хотел оборвать Шибанова, но, тут же вспомнив, что нм предстоит, удержал себя.
В Нижний острог въехали под выстрел медной пушки на сторожевой башне.
Петр Чириков первым был у нарты Миронова-Липина. Лицо его сияло неподдельной радостью. Он суетливо хотел поддержать под руку приказчика, тот отмахнулся:
— Не красна девица… Сам.
Миронов-Липин искал глазами Атласова: его не было среди встречающих.
— Хворый он, — догадливо подсказал Чириков.
— А Ярыгин?
— Будет… Ясаком занят.
— Оторви.
Чириков нерешительно посмотрел в сторону ясачной избы.
— Федор! — что есть мочи гаркнул Миронов-Липин и выругался. И когда Федор Ярыгин, щурясь, появился из ясачной избы, Миронов-Липин укорил: — Кто так встречает гостей?
— Мармон! — в свою очередь крикнул Ярыгин. — Где Мармон? Мармон! Что ты за морда такая! Тебе что приказано?
— Встречать.
— Так встречай, харя твоя поганая!
— А ты не ори! Здесь кто сегодня главный? Миронов-Липин, приказчик, а ты орешь, будто… того… приказчик!
Такого Ярыгин не ожидал. Может, и его самого… Он бросил взгляд на ворота: они были закрыты. Казак от пушки не отходил. Вдруг к Мармону приблизился Шибанов.
— Тебе чего? — отступая на шаг, спросил злобно Мармон. — Тебя звали?
Шибанов молча ударил Мармона в лицо. Мармон, поскользнувшись, не удержался и упал. Казаки с явным удовольствием скрутили ему руки.
— Оставьте его… — потребовал Миронов-Липин.
Казаки, отряхнувшись от снега, нехотя отошли.
Мармон, кланяясь Миронову-Липину и стараясь не глядеть на Ярыгина, нахлобучил треух.
«Предан, — отметил про себя Миронов-Липин. — Но против Ярыгина? Завтра выпороть. А так — пригодится».