«Зачем пожаловали, служивые?» — спросил Атласов.
Григорий вытащил из-за пазухи свиток.
«Письмо».
Атласов выхватил его из рук и, щурясь, склонился над чадящим жирником, пытаясь прочесть первые слова. Буквы расплывались у него в глазах. Он поднял голову, чтобы спросить, о чем говорится в письме, и увидел в руке Шибанова нож.
«Шутишь!» — воскликнул он и попятился, прикрываясь правой рукой.
Если бы Атласов успел сбить жирник, никакая сила не сладила бы с ним. Шибанов медлить не стал. С Атласовым было покончено в одночасье.
Когда завыла Степанида, ей пригрозили. Она смолкла.
Анциферов перекрыл все пути из Верхнего острога в Нижний, боялся, чтобы кто-нибудь не опередил его с вестью, что с приказчиками покончено (наверно, Худяк его перепугал), и, развернув знамя, под гиканье казаков ворвался в Нижний. Часовые отсутствовали. Ярыгин заперся, будто не он хозяин в остроге. Казаки, кто был с Анциферовым и Козыревским, звали всех под свое знамя, однако многие не соглашались, и среди отступников был Мармон. (Когда Василий Колесов спросил у Ярыгина, что же ты, Федька, глазами моргал, почему Анциферову партию не разогнал, хотя сил у тебя было предостаточно, и разрешил присягание Анциферову, тот отмолчится. И это послужит причиной, что Ярыгина с Камчатки отошлют в Якутск. А вместо Ярыгина засядет в остроге Мармон, главный шептун и блюдолиз. Ох как не любят его казаки! Гнилой человечишко, а судьбой Нижнего острога вершит…)
В Верхнем остроге у Анциферова сторонников оказалось больше, они-то и крикнули Анциферова пятидесятником, а Козыревского есаулом.
Козыревский пристроился у костра. Звездное небо холодело над ним. Караульные молча потеснились. Он долго глядел на огонь. Изредка кто-нибудь поднимался и брал сушняк, сложенный невдалеке. Сушняк трещал, искры снопом бросались вверх, к небу, но гасли. Так они и просидели в молчании до утра. Лишь на короткое время Козыревский провалился в забытье. Ему приснились черные щенята в луже крови: слепые, они ползали, а их давила нога. Он хотел поднять голову и посмотреть, кто их давит, но голова не подчинялась ему, и он, отталкивая ногу, сумел выхватить одного щенка. Щенок уместился у него на ладони и лизнул теплым маленьким языком.
— Поймали!
Козыревский проснулся от этого истошного вопля, посмотрел себе на руку. Щенка не было. Жаль. Он увидел другое. Караульные еле сдерживали мужика, заломив ему за спину руки.
— Зовите Саниму! — крикнул Козыревский, когда мужика, подталкивая, привели к костру. Козыревский обсмотрел мужика. Его борода напоминала наши российские, токмо подлиннее. Он был темен кожей, не раскос, роста среднего. Одежда у него была крапивная, а камлейка из рыбьих шкур. По виду — курил, айн.
— Откуда? — спросил Козыревский, тревожась и поглядывая на Саниму, ожидая, что тот будет толмачить.
Айн, увидав Саниму, сказал несколько слов. Санима весь подобрался. Козыревский почувствовал, что ежли им остаться с глазу на глаз, не миновать мордобоя.
— Лается? — спросил он Саниму.
— Он хочет убить меня, — вполголоса, подрагивая телом, ответил Санима.
Козыревский знаком отпустил Саниму в юрту, и Санима благодарно улыбнулся. Айн проводил Саниму косым взглядом. Иван Петрович спросил миролюбиво, откуда айн и пошто прятался. С большого острова он, Парамушира. А прятался от испуга: рыжебородых людей он видел впервые. Ласкою и приветом Иван Петрович уговорил его не бояться казаков. Он разрешил ему вернуться на Парамушир. Они дружески расстались.
Казаков не покидало сомнение, что Иван Петрович поторопился, что айн курил неспроста елозил у юрт Чепатуя.
Но почему Санима сказал, что курил захотел его убить? Козыревский даже ухом не повел, когда ему было объявлено о намерении курила. Он токмо предупредил казаков, что их головы на безмене вряд ли перетянут голову Санимы. Кто сказал, что продавец цены с собой не возит?
Иван Петрович много писал. В такие часы никто не смел ему мешать: он зверел, ломал в ярости перья, грозил иссечь любого, кто будет приставать к нему. Казаки прощали ему эту блажь. Кто не связан с пером и бумагой, тот никогда не поймет, что такое тишина…
Тревога не покидала казаков. Айн… Санима… что могло связать их? Когда скрестились их стежки-дорожки?
Все разрешилось, когда к Козыревскому робко приблизилась печальная Каяпикайну. Айн был лазутчиком, и она хочет предупредить его об этом. Если бы он подстерег Саниму одного, то убил бы его, потому что Санима должен знать язык гых-курилов, которые живут далеко-далеко отсюда, на Итурупе. А где далеко, Каяпикайну не могла объяснить. Она только улыбалась беспомощно, когда Козыревский разгадывал ее слова…