— Ты куда, Миро? — спросил Снджо.
— Хочу пойти в Горцварк. Да и в Тагаванк надо бы...
— Воля твоя, Миро, но ружье свое оставь. Скоро вернется Аракел, он пошел кое-что разведать. А потом мы уйдем в горы. Без оружия нам будет трудно, оружия у нас в обрез.
Они стояли друг против друга. Глаза Снджо отчетливо говорили:
«Миро, ты малодушный человек».
Глаза же Миро отвечали:
«Ты ошибаешься, Снджо».
«Ты хочешь спасти свою шкуру?»
«Я хочу похоронить свою семью и хочу найти своих — жену и сына».
«Разве ты не хочешь отомстить за семью?»
«Я иду, чтобы отомстить».
«Оставь ружье и ступай куда хочешь».
«Нет».
«С ружьем ты отсюда не уйдешь».
«Уйду, и ты меня не остановишь».
Они стояли друг перед другом и смотрели глаза в глаза. Неизвестно, чем бы закончился этот молчаливый поединок, если бы не Манук из Гярмава.
— Снджо, — сказал он, — пусть он уходит.
Снджо неохотно шагнул в сторону и махнул рукой куда-то вдаль. Миро не ушел, Миро остался. Он сел на камень и устало сказал:
— Снджо, не думай обо мне плохо. Я иду хоронить семью и отомстить за родных. Я не хочу спасать свою шкуру. Поверь мне.
— А у нас, думаешь, некого хоронить? — жестко спросил Снджо. Миро опустил голову и не ответил. — Есть, Миро. Надо забыть о них, другие похоронят. А те, кто уцелел, должны думать о судьбе своего народа, немало его крови пролито — вот что нельзя забывать.
Голос Снджо дрожал, но звучал уже не зло, а скорее дружески, увещевающе.
На другой день вернулся Аракел из Даштадема и сказал, что отряд аскеров численностью в сто — сто пятьдесят человек идет в сторону Сепасара. Часа через полтора они будут там.
Сепасар... Он не был похож на Нкузасар, на нем не было ореховых деревьев, лишь замшелые валуны, вросшие в землю, да желтая, выгоревшая трава между ними — голое, неуютное место... Туда редко ступала человеческая нога, разве что заблудившийся путник или охотник на горных коз, от малейшего шороха проворно скатывающихся с вершины до самого Айцадзора так, что и не уследишь. Справа и слева Сепасар окружают горы помельче, но между ними пролегли глубокие ущелья.
Вшестером они выбрались из Айцадзора, поднялись на гору — отсюда хорошо просматривалась дорога, по которой должны были пройти аскеры.
Снджо посмотрел на ущелье и неожиданно, посуровев, сказал:
— Ребята, сейчас мы хозяева Сепасара... Поклянемся же солнцем и ветрами, веющими над этой вершиной, Маратуком и Цовасаром, поклянемся нашим несчастным краем, его реками и лесами, его туманными вершинами, нашими погасшими очагами, поклянемся всем живым и неживым, что есть на нашей земле, — поклянемся, что не дрогнут наши сердца и не уйдем мы с этой вершины, если даже против нас выступят не сто аскеров, а тысяча!
Снджо, прислонившись к камню, произносил свою клятву... Нет, это была не просто клятва, это был вопль исстрадавшейся души, который вылился в слова, прозвучавшие как клятва. Миро слушал его и словно заново, в тысячу раз острее, пронзительнее ощущал тяжесть собственных невзгод, потерю дорогих ему людей. Он впервые в жизни кровью и плотью своей чувствовал себя частицей того огромного, что называлось народом армянским. Он приобщился к святыне, о которой до сих пор не думал. И он заплакал...
«И Снджо остался верен этой клятве, и Манук остался верен этой клятве, и Ишхан, и Артен, и Аракел. А я... Я грешен перед вами, ребята, грешен перед тобой, Сепасар... Простите, если можете...»
Дзори Миро, как дитя, кулаком потер глаза и слышал голос возчика Аро:
— Ты про свою одежду солдатскую не забудь, она ведь добрая, износу ей нет: четыре года, пять... до шести лет человек носит кряду, а она еще держится. Живым-здоровым вернешься с войны — подари отцу, он еще столько же будет носить. Зачем пропадать добру?
— Арут, послушай меня, — сухо перебил Дзори Миро. — Сейчас война, и ты идешь на войну, ягненочек... — он умолк и продолжил мысленно: «Иди и помни, что в тебе вся моя жизнь...» — Буду ли я против твоего ухода или нет, сам ли по своей воле пойдешь или нет, помни одно: стране приходится тяжко, а ты ее защитник...
И умолк.
— А чего же бригадир Гево не идет? До райцентра добрался и назад вернулся! — это уже возчик Аро вставил.
— Коли уж приходится идти, ягненочек, я душой и сердцем за то, чтобы идти.